Страница 184 из 254
В недрах мрачной действительности зарождалось новое будущее, и многие события указывают но это. Китай 1969 года и последующих лет — это оплот жестокости, арена бесконечных кампаний под разными лозунгами. Обвал «культурной революции» оттолкнул городскую молодежь от маоистского режима, обманувшего и предавшего ее. Прогрессировали цинизм, жестокость, преступность. В 1971 году ничем не оправданная опала Линь Бяо, ранее самим Мао назначенного своим преемником, стала наводить людей на мысль, что и сам «Великий Кормчий» может ошибаться. Китайцы были ошарашены событиями и новостями, которые сваливались на них. Многие жили в страхе за свою жизнь, люди исчезали каждый день. Лаогай был переполнен, там находилось не менее двух миллионов заключенных, даже после амнистий 1966 и 1976 годов. Жители Китая по-прежнему продолжали изображать верность вождю, но постепенно в них пробуждалось и зрело гражданское самосознание. В 1976–1979 годах оно вылилось в протест, отвечавший надеждам людей больше, чем «культурная революция», во время которой люди действовали по указке Мао Цзэдуна. Характерны слова одного «образцового» студента, произнесенные им в августе 1966 года: «Я восстал, потому что послушался».
Сцена «схватки» в театре террора
1969 год. Присутствующие о зале люди выкрикивают лозунги, потрясая красными цитатниками: «Да здравствует наш великий руководитель, председатель Мао! Доброго здоровья Линь Бяо, главнокомандующему и помощнику председателя Мао!»
Всe приветствуют Линь Бяо не только потому, что его авторитет заметно вырос после IX съезда КПК. Постарались и его трубадуры, организовавшие этот митинг. Не они ли ведут следствие по моему делу?
Я стою, низко опустив голову. В поле моего зрения появляются две ноги, над головой раздается мужской голос, усиленный микрофоном, и сообщает всем о моем происхождении. Я уже давно заметила, что, когда революционеры зачитывают мою биографию, с каждым разом я становлюсь все зажиточнее, а моя жизнь — роскошнее и беспечнее. Первый раз я перенесла подобное судилище в 1966 году и с тех пор набралась опыта. На этот раз фарс достиг фантастического размаха. Я твердо решила молчать, поэтому чувствовала себя спокойнее и не так напряженно, как раньше. Все в зале вдруг вскочили с мест, несколько человек окружили меня плотным кольцом, возбужденно выкрикивая оскорбления мне в лицо. Они негодовали особенно сильно, когда оратор назвал меня «агентом империализма».
Издевательства были так невыносимы, что я инстинктивно подняла голову, чтобы оправдаться. Женщины перешли на визг, и кто-то с такой бешеной силой дернул вверх мои руки в наручниках, заломленные за спину, что я согнулась пополам, пытаясь хоть немного убавить боль. Они так и держали меня в этом положении, пока оратор-обличитель не закончил речь. Все опять начали скандировать лозунги, потом отпустили мне руки, и я смогла разогнуться. Много позже я узнала, что это «поза ныряльщика» — излюбленная революционная пытка. (…)
Участники собрания вошли в экстаз. Их вопли заглушали голос оратора. Кто-то вдруг ударил меня сзади, и я неловко пошатнулась, сбив на пол микрофон. Одна из женщин наклонилась, чтобы его поднять и установить на место, запуталась в проводах и упала, увлекая за собой и меня. Из-за наручников я не могла опереться на руки, вставала и опять падала лицом на пол. Поднялся переполох, кто-то упал на меня сзади, потом еще кто-то и еще… Стоял сплошной крик. Потом меня подняли и поставили на ноги.
Силы покидали меня, и я молила небо, чтобы все побыстрее закончилось, но ораторы выходили к микрофону один за другим, речи не прекращались, словно каждый должен был обязательно внести свою лепту. Они больше не нападали на меня, сменили тему выступлений. Теперь все пели дифирамбы Линь Бяо, выбирал самые льстивые эпитеты нашего богатого китайского языка.
Вдруг я услышала, как сзади открылась дверь и какой-то мужчина крикнул, что товарищ такой-то уехал. Эффект был мгновенным. Очередной оратор даже не закончил речь, замер на полуслове. Я поняла, что в боковой комнате сидел важный чиновник и слушал, что здесь говорилось. Оказывается, все предыдущие речи были предназначены для его ушей. И некоторые присутствующие потянулись к выходу, а другие собирали сумки и куртки. Оратор наспех выкрикнул в зал несколько лозунгов, но их не поддержали, как прежде. В ответ раздалось лишь несколько выкриков, да и зал был уже почти пуст. Никто больше не смотрел на меня с негодованием. Они скользили по мне равнодушными взглядами: я была для них одной из бесчисленных жертв, которыми «оживляли» митинги. Теперь зрители были свободны до следующей «схватки». Сделав все, что от них требовалось, они заспешили по домам. Меня толкнули, я пошатнулась, и какой-то мужчина даже поддержал меня, чтобы я не упала. Люди уходили с собрания, как с киносеанса, беспечно болтая о том и о сем, какая на улице погода, не жарко ли, не пошел ли дождь (…).
Эра Дэн Сяопина: ограничение террора
В сентябре 1976 года скончался Мао Цзэдун, но его политическая смерть наступила раньше. Об этом свидетельствует сдержанная реакция народа на его смерть, равно как и его неспособность обеспечить преемственность. «Четверо», к которым он был идеологически близок, были брошены в тюрьму менее чем через месяц после смерти своего «крестного отца». Хуа Гофэну, надежному гаранту неизменности курса, намеченного Мао, пришлось в декабре 1978 года передать остатки своих полномочий «непотопляемому» Дэн Сяопину, объекту ненависти маоистов. Резкий поворот в развитии событий скорее всего произо-шел 5 апреля 1976 года, в день поминовения усопших, когда жители Пекина устроили массовую манифестацию в память умершего в январе премьер-министра Чжоу Эньлая. Власти пребывали в растерянности и страхе перед этой готовностью масс объединиться и противостоять им: она не вписывалась в обычную фракционную борьбу, не поддавалась контролю партии; некоторые речи, сопровождающие возложение венков на могилы умерших, содержали намеки на несостоятельность немощного председателя. Толпу теснили. На площади Тяньанмынь пока не стреляли (стрелять здесь будут в 1989 году), но на совести властей было восемь смертей самых непокорных, двести раненых, тысячи заключенных по всей стране, так как и провинция откликнулась на поминальные церемонии в Пекине. Было казнено около пятисот человек, из них около ста — арестованные демонстранты, велись дознания и следствия. К октябрю 1976 года следственными мероприятиями уже были охвачены десятки тысяч человек. Но наступила эпоха постмаоизма, и Центр больше не в состоянии был сдерживать народные волнения. «Если в 1966 году мы видели на площади Тянь-аньмынь доверчивых, потерявших свободу людей с блаженными лицами и слезами на глазах, то в 1976 году на том же месте стояла непробиваемая стена сопротивления, противостоящая тому же самому человеку».
Начиная с января 1978 года новую ситуацию символизирует Стена демократии (просуществовала до весны 1979 года), одновременно показывая ее пределы. С согласия Дэн Сяопина плеяда бывших хунвэйбинов демонстрирует у Стены свои реформаторские настроения, созревшие при маоизме. Самый красноречивый «бунтарь», Вэй Цзиншэн, держит дацзыбао «Демократия — пятая модернизация» и говорит о том, что правящая верхушка «феодал-социалистов» эксплуатирует народ, что демократия — это единственное условие стабильного процветания страны на долгие времена и, следовательно, успеха предложенных Дэном «четырех модернизаций» — экономических и технических. Вэй считает, что марксизм есть источник тоталитаризма, что следует взять на вооружение теории социалистической демократии. В марте 1979 года уверенный в своей власти Дэн отдает приказ арестовать Вэя и его соратников. Бывшего хунвэйбина приговорили к пятнадцати годам тюрьмы за «передачу информации иностранцу», что являлось «контрреволюционным преступлением». Освобожденный в 1993 году, так ни в чем и не сознавшийся Вэй, выйдя на свободу, опять резко выступает против режима и в 1995 году получает новый срок — четырнадцать лет тюрьмы — за «действия, направленные на свержение государственной власти». Власть все так же не выносит критику…