Чекист

— Нет, Губенко, — сказал Медведев, — на бога не сваливай. Сам запутал свою жизнь. Сам распутывай.

Когда Сердюк возвратился в контору, Медведев и Губенко тихо и мирно беседовали.

— Вот что, Семен Семенович, мне здесь пока делать нечего. Кажется, о моем приезде знают в Каховке все. Еду в Херсон. А вас прошу остаться: держать связь с Губенко и со мной. Дела тут серьезные. — Он вкратце передал Сердюку разговор с агрономом. — Главная задача — разыскать Адаменко. Если он появится, немедленно звоните мне. Губенко, помните, ревизия продолжается!

Сердюк уже вторую неделю сидел в Каховке. Адаменко не появлялся. Жена бухгалтера ежедневно приходила в обеденный час и получала котелок каши для детей. Встречая ее возле столовки, Медведев передавал привет от мужа. Она молча, с упреком смотрела ему в глаза — не верила и тревожилась.

Наконец в первых числах января раздался долгожданный звонок из Каховки. Это было через два дня после Постановления Центрального Комитета «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству».

Постановление взбудоражило всех. В окружкоме, в окрисполкоме, в Управлении его обсуждали с утра до вечера. О нем говорили в очередях, на улицах, дома. Слова «заменить крупное кулацкое хозяйство крупным общественным» были ясны каждому: ликвидировать кулака как класс! Начинался последний решительный бой. Теперь Адаменко должен был появиться. И он появился.

— Дядя приехал! — доносился откуда-то издалека слабый голос Сердюка. — Сейчас же выезжайте в Чаплинку. Я встречу на станции.

В тот же вечер Медведев перебрался через Днепр и сел в переполненный вагон поезда, отходившего на Джанкой.

Вагон гудел, словно был набит саранчой. Над дверью в закопченном фонаре прыгало желтое пламя свечи, еле освещая узкий проход. В полутьме на скамьях, на полу, на узлах теснились люди. Повсюду со вторых и третьих полок свешивались ноги в валенках, лаптях, сапогах, в рыжих разбитых ботинках, виднелись концы кулей и узлов. В воздухе плавали синие клубы удушливого махорочного дыма, то поднимаясь, то опускаясь. Из непрерывно хлопающих дверей тянуло морозной гарью. Люди кричали, смеялись, бранились, дремали, жевали. И все это с грохотом и скрежетом, трясясь на стыках, ехало куда-то в ночную снежную степь.

Медведев, пристроившись на краешке скамьи, пытался разобраться в этих людях, в их настроении. Предстояло проехать километров шестьдесят, то есть добрых два с половиной часа, и времени для наблюдений было достаточно.

Сперва, как всегда в суматохе отъезда, казалось, что все пассажиры охвачены одним радостным возбуждением и у всех какая-то одна общая цель. Но постепенно на глазах — то ли дорога делала свое, то ли внимание его сосредоточивалось — эта масса расслоилась и рассыпалась, и он увидел озабоченных, погруженных в свои дела людей.

У окна два пожилых крестьянина в вислоухих ушанках, наклонившись друг к другу, тихо беседуют. Один что-то доказывает, другой вздыхает, качает головой и приговаривает:

— Хто его знае, хто знае...

Худой человек с острым птичьим лицом, в дубленом полушубке и заячьего меха шапке сидит прямо, положив на колени большие коричневые руки в черных трещинах, и, полуприкрыв глаза, молчит — думает.

Толстая женщина на узлах между скамьями — целый ворох платков, из которых торчат красные щеки и вздернутый нос, — так и сыплет, так и сыплет, обращаясь к сморщенной смешливой старушке:

— Та вона мени каже: де же в нас куркули? Нема куркулей! А ты, кажу, сама хто? Земли в тебе, кажу, на весь хутор достанет! Вона мени каже... А я кажу...

Старушка на каждое слово кивает головой, давится от смеха и постонывает:

— Ах ты, матир святая!.. Скажи ты!..

Из-за перегородки тихий гнусавый голос плетет бесконечную унылую канитель:

— Помер Степан... Христя пожила, помучалась та и вмерла... Осталась мала дитина, года не прожила... Вси скоро повмирають, голо буде... Юхим помер...

— Переселяйся до нас, нам такие с карими очами требуются в колгоспи! Трактористкой сделаем! — кричал кто-то с верхней полки через весь вагон.

Крикуну ответили, Медведев не разобрал что, но там, в другом конце вагона, взметнулся многоголосый девичий хохот с визгом, с птичьими переливами. Крикун с обидой в голосе отозвался:

— У нас таким языки отрезают!

И пошла перепалка через весь вагон.

А колеса стучат и скрипят. Черно-белая лента все несется за обледенелым окном. И кажется Медведеву, это не сто, не тысяча — миллионы людей со всеми своими вековыми заботами и делами, вся российская деревня мчит сегодня в тесных шумных вагонах в новое, трудное, бурное завтра.

Сердюк встретил на станции с санями. Его не узнать! Шапка на затылке. Походка боевая. И носик воинственно торчит из-под очков.

— Один прибыл? Хорошо. Садись, Дмитрий Николаич. Отвезем!

Молодцевато прыгнул в сани и, тыча пальцем в широкую спину возницы в тулупе, скомандовал:

— С ветерком, друже! — Пихнув Медведева локтем, радостно добавил: — Наш человек!

«Наш человек» стеганул лошадку, и сани вылетели в снежное поле.

— Куда едем? — спросил Медведев, когда станция и поезд исчезли сзади в темноте.

— В Чаплинку! Верст пятнадцать. Часа за полтора доберемся. — И горячо зашептал в самое ухо: — Губенко сообщил, сегодня у него с Адаменкой встреча в Чаплинке. Ну, наш человек достал мне сани — и сюда. Посмотришь этого самого Адаменку, и весь их разговор услышишь. Мы тут же рядом будем, так что не беспокойся.

— А ты сам-то не боишься? — спросил Медведев, улыбаясь воинственному пылу бухгалтера.

— Чего уж! — бесшабашно воскликнул Сердюк. — Как этот святой Петр выразился: лучше погибнуть за добрые дела, чем за злые!

— И ты в евангелие ударился? — удивился Медведев.

— Так Губенко ж меня святыми этими до обмороков доводит. Как встретимся, так и заводит свою музыку... Я в школе никогда закона божьего не учил, а тут, на тебе, привелось на старости!

— Сколько же лет тебе, Семен Семенович?

— Под пятьдесят. Старик. — Вздохнул: — Я поздно женился... — Передвинув шапку на глаза, с веселым изумлением сказал: — Если б не дети, подумай, стал бы я ночами спекулянтов и бандитов ловить? Вот судьба нежданная — воистину неисповедимы пути... Тьфу, совсем из-за того агронома псалмами заговорил!

Лошадка, не сбавляя рыси, бодро везла по укатанной дороге. Над неподвижным тулупом время от времени вскидывался кнут. Снег скрипел и шуршал под полозьями, и сани заносило то одним, то другим боком. А вокруг застыла белая степь, и чудилось: совсем близко, в трех шагах за бугром, где густела ночь, обрывается дорога. Но за бугром снова оказывались все те же три шага, и еще, и еще, и так без конца.

Разговор затих разом. На них будто повеяло холодом от степи, от далеких звезд. Три человека в санях, еще недавно и не подозревавшие о существовании друг друга, движимые общим порывом, сдвинулись теснее.

Хозяин, угрюмый человек с тяжелым взглядом, молча впустил в хату, плотно притворил дверь. Губенко неподвижно сидел у стола, подперев голову рукой, тоскливо глядел на огонь керосиновой лампы. Он коротко кивнул Медведеву и тотчас снова уставился на огонь.

Хозяин также молча проводил Медведева в другую комнату. Оттуда, из-за ситцевой занавески, была видна часть первой горницы и застывший у стола Губенко. Его тонкие губы слегка шевелились, вероятно, он молился. Прошло около часа. Но вот наконец снаружи послышались быстрые шаги. Дверь стукнула. Губенко тяжело встал, отошел в сторону. В комнате зашумели, и прямо напротив Медведева, на угол стола, сел статный молодой человек. Он глянул на занавеску, отвернулся и быстро, не таясь, заговорил:

— Слышали? Наших скоро начнут раскулачивать, в Сибирь высылать. Ждать больше нельзя. Павло, тебе задача: подготовь список всего начальства в Каховке. Адреса домашние... Соображаешь? Чтоб взять всех сразу. За два дня успеешь?