Чекист

Снизу, с Московской улицы, внезапно вырвалось многоголосое и могучее:

Показались первые ряды людей в картузах. Красный атлас полоскался над ними. Это подошли рабочие Арсенала. И какой же радостный шум стоял, когда они обнимались, целовались, кричали что-то бежицким.

И еще об этом дне Митя помнит, что он со своей винтовкой оказался на посту у двери, на которой висел кусок картона с надписью красным карандашом: «Бежицкий комитет РСДРП».

ПЕРВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Все лето после окончания гимназии Митя проработал на заводе вместе с отцом. Появились новые друзья. Старые разъехались. Саша Виноградов был мобилизован в отряд по борьбе с контрреволюцией и саботажем, а затем уехал на фронт. Митя подумывал поступить в Лесную академию, готовился. Частенько заходил он к брату в комитет, который сперва помещался в здании народного училища, а потом в особняке Глуховцева. Там же в маленькой комнате находился комитет левых эсеров и в соседней — комитет анархистов.

Руководил комитетом анархистов художник Гарусов. Хоть и было ему чуть больше тридцати, грива пепельных волос и курчавая борода делали его похожим на старика. Даже глаза, усталые, воспаленные, казались старческими. Слушая собеседника, он иронически улыбался, опуская веки, словно все доводы и возражения уже давно известны и все это детская болтовня. И от этого сам казался бородатым ребенком.

Он-то впервые и рассказал Мите, что Петр жив и в Москве. Митя забросал его вопросами, но никаких подробностей о Петре Гарусов не знал.

К концу апреля в Брянск и в Бежицу возвратились многие революционеры — кто из тюрьмы, кто из ссылки, кто из других городов. В доме, где обосновались три комитета, становилось люднее, шумнее. Целые дни там шли ожесточенные споры.

Спорили между собой и сами социал-демократы. Особенно ярым спорщиком был член комитета Чернавский, служащий заводской конторы. Сухопарый и длинноногий, он, как циркуль, вечно кружил по комнате, описывая несгибающимися ногами окружности, и говорил, говорил, говорил...

Митя запомнил собрание в Каменном училище, где возвратившийся из ссылки Игнат Фокин рассказывал о приезде в Петроград Ленина, о ленинской программе. Фокин был далеко, за столом президиума на сцене, но Митя тотчас узнал его. Он еще больше похудел, ссутулился и часто кашлял.

Митя понял одно: революция продолжается. Мало того, что Глуховцев нацепил красный бант, а полиция упразднена. Все отдать в руки народа. Вся власть Советам!

После выступления Игната из-за стола вылез Чернавский и, напрягая длинную жилистую шею, обмотанную шарфом, простуженным голосом закричал:

— Предательство! Провокация! Россия не готова продолжать революцию! Закрепить добытые свободы! Иначе потеряем все! — и потрясал пачкой газет, в которых Ленин объявлялся немецким шпионом. И тут Фокин, сдержанный, мягкий Фокин, вскочил и, побелев, крикнул в лицо Чернавскому:

— Буржуазную брехню повторяешь, слякоть меньшевистская!

В зале мгновенно взорвалась буря криков, свиста, топота. Митя увидел, как вперед выбежал молоденький солдат, срывая с плеча винтовку, как со сцены стремительно спрыгнул Александр и схватил солдата за руку. Грохнул выстрел, с потолка посыпалась штукатурка. А Чернавский продолжал что-то выкрикивать, беззвучно разевая рот. Потом он швырнул газеты в зал и, высоко подняв голову, ушел со сцены. В зале тотчас встали и вышли несколько человек. Когда установилась тишина, Фокин тихо, но твердо сказал:

— Предлагаю голосовать за ленинскую линию партии.

Через несколько дней Митя узнал, что комитет РСДРП разделился. Теперь на вывеске на доме Глуховцева было дописано фиолетовыми чернилами — «большевиков».

А каких только партий не было тогда в Бежице! Большевики. Меньшевики. Бундовцы. Эсеры правые. Эсеры левые. Максималисты. Анархисты. Даже какая-то группа «сверхбольшевиков».

Все бродило.

В августе Брянский Совет стал большевистским. 20 октября семнадцатого года он организовал Военно-революционный комитет во главе с председателем Совета Фокиным. Фактически вся власть была сосредоточена в руках Военно-революционного комитета.

Во главе ревкома брянского гарнизона также стоял большевик. Большевики руководили всей жизнью уезда. Население поддерживало их. Председатель меньшевистской городской думы адвокат Довбин метал громы и молнии и вопил о «большевистском перевороте в Брянске». Он угрожал репрессиями. Но дума не пользовалась уже никаким влиянием. Даже в этой растерянной и замученной бесконечными словопрениями думе Фокин умудрялся проводить большевистские резолюции.

И несмотря на все это, когда весть о петроградских событиях 25 октября докатилась до Брянска, Довбин заявил, что «изолированная от народа кучка авантюристов-большевиков совершила дворцовый переворот, который будет ликвидирован в течение двух дней». Это заявление было одобрительно встречено всеми буржуазными и мелкобуржуазными группами. Довбин телеграфировал в ставку, требуя военной помощи против большевиков. Это уже была не просто политическая слепота.

К концу семнадцатого года большинство старых коммунистов Бежицы перебрались на жительство в Брянск. Там они работали в различных советских учреждениях. Переехал и Александр Медведев. Митя почти ежедневно ходил с братом на митинги, организовывал вечера молодежи, выполнял бесчисленное количество различных поручений. Когда брат предложил ему работу в Брянском Совете, Митя с радостью согласился. Работать в Совете — ведь это значит помогать Игнату Фокину! Легендарный Фокин, умный и обаятельный, которого любит вся Брянщина, уважают и враги, замечательный коммунист, которого лично знает, кому доверяет Ленин, — этот самый Фокин будет ежедневно рядом с ним, Митей, разговаривать с ним, давать ему поручения. Митя был счастлив.

Январь шел слякотный, с холодными, пронизывающими ветрами. Фокин вернулся в Брянск из поездки по уезду поздним вечером, усталый, голодный и озябший.

Ночной сторож в совдепе, бравый старик с седыми моржовыми усами, бодро встал из огромного продавленного кресла, вытянулся во фрунт и отчеканил:

— Господин председатель, в помещении никого никак нет! Секлетарь побег до вас домой, понес деловые бумажки!

Фокин присел на мягкий подлокотник кресла, привалился к высокой спинке с наполовину отколотым деревянным орлом.

Здесь было тепло: исходила жаром докрасна раскаленная буржуйка. Уютно мигала керосиновая коптилка. Не хотелось уходить.

— Что ты меня господином величаешь, Ерофеич? — в полудреме проговорил Фокин. — Господ, брат, больше нет и не будет.

— Никак нет, — улыбаясь одними глазами, отвечал сторож, — у кого я служу, тот для меня и господин.

— Чудак ты, Ерофеич, — тихо сказал Фокин. — А голодно, брат, в России. Вся Мальцевщина голодает. Детишки худенькие, как цыплята, — кожа да кости. Повсюду одну мороженую, гнилую капусту едят...

Перед его глазами стояли картины ужасающей нищеты, голода, все, что перевидел он сегодня с рассвета до позднего вечера. До мельчайших подробностей вспоминались худые обросшие лица с ввалившимися глазами, окружавшие его сегодня на митингах, где он говорил не о хлебе — его не было, а о работе, и еще о работе, которой люди эти сыты по горло...

— А ведь в этом самом доме-то ранее знатно кушали! — весело и громко сказал Ерофеич. — Господа офицеры и выпить любили и закусить умели. Помню, было это еще в пятом году, летом, кажись что в августе месяце, — я только с японской воротился, контуженный был, ну, меня сюда поставили, стеречь, значит, — уходил полк из города. Провожали кудысь-то на юг, что ли, сказывали, против беспорядков — мужики, видать, бунтовали. И устроили им здеся от градского начальства провожание. Мать честная! Красота какая была!.. Как позднюю литургию в соборе отслужили, пошел крестный ход на площадь. И хоругви, и иконы, и кресты. На солнце все золотом горит! А тут уж обое полки стоят. Фрунт держут! Музыка! Молебствие совершили. Икону, хлеб-соль поднесли солдатикам. Заиграли марш «Прощание славянки». И пошли они через Черный мост в казармы — гулять. Особенно их в тот день кормили! Ну, а господа офицеры — завтракать в общественное собрание. А вечером уже сюда, в офицерское. Господи, чего только не подавали-то! А в полночь, как совсем приготовились, один из их благороднее, подполковник был, знак подали: «Господа, кричат, попомним моего командира и учителя Великого князя Николая Николаевича младшего! По-гвардейски, господа! Волками!» Служил он до того в Царском Селе, да за какие-то случаи в полк перевели его. И вот тут, на этом самом месте, — тут тогда трюмо-зеркало стояла и диваны по стенкам — скинули их благородия всю как есть обмундированию и голые на четырех ногах на крыльцо и на улицу повылазили. Луна светит. Тишина. А они на задние лапы сели, на луну воют. Ну, буфетчик Семен по лестнице бежит, ведро волокет, лоханью тарахтит. «Чего стоишь, идиот! — это мне, значит, — помогай!» А я этих законов еще не знал, стоял просто, мечтал. Ну, поставили лохань на крыльцо, ведро водки вылили туда. Их благородия на всех на четырех к лохани кинулись, прямо мордами окунаются, лакают, визжат, одно благородие другое благородие кусают. И вправду, ровно волки. Хорошо было! — неожиданно радостно заключил Ерофеич.