В Москве полночь

Вячеслав Сухнев

В МОСКВЕ ПОЛНОЧЬ

1

Девочка попалась совсем молодая, но, по всему видно, старательная. Передник нацепила и ринулась выполнять пожелания нанимателя — так новобранец копытами бьет перед сержантом… Толмачев не спешил — ночь впереди. А девочку попросил в холодильнике пошуровать. Ветчины там, лимончиков настрогать.

— Хороший у вас холодильник, емкий, — сказала девочка после похода на кухню.

— Мы же договорились, — поморщился Толмачев. — Только на ты! Иначе сейчас проявлю признаки склероза…

— Извините, — сказала она, умело роняя тарелки на журнальный столик. — То есть, извини. Хороший холодильник.

Оглядела яства и улыбнулась. Кажется, вполне искренне увлеклась приготовлением ужина. Из нее может получиться хорошая, расторопная хозяйка. Если, конечно, не… Поймав ироничный взгляд Толмачева, она вспомнила, зачем пришла сюда, в немного захламленную холостяцкую квартиру и уморительно, явно кому-то подражая, завиляла крепким круглым задиком.

Совсем соплячка, умилился Толмачев. Значит, старикан, ты становишься совратителем малолетних. Говорят, это первый признак старости. На самом деле о старости Толмачеву рано было думать — тридцать шесть в феврале, два месяца назад, сравнялось.

— Тебе сколько лет? — спросил он.

— Восемнадцать, — подумав, ответила она. — А что? Есть проблемы?

— Есть, — засмеялся Толмачев. — По-моему, восемнадцать тебе лет через пять исполнится. А?

Девочка аккуратно поставила тарелки, подошла вплотную и задрала свободную вязаную блузу. Груди у нее оказались неожиданно крупные — под балахоном не особенно и заметно.

— Сойдет вместо паспорта? — спросила.

— Гм… — прочистил горло Толмачев. — Сойдет. Вполне.

Девочка снова на кухню отправилась и застучала ножом по расписной доске — хлеб резала, аккуратистка, словно она сюда на неделю собралась. На экране видяшника в этот момент герой деловито, как на службе, расстегивал у героини пояс. У них до сих пор чулки носят, подивился Толмачев. А может, этому фильмецу — сто лет в обед. А может, герою торопиться некуда.

Он остановил кадр и дождался девочку с хлебом:

— Ну, садись… Есть хочется!

— Там еще боржом стоит. Принести?

Героиня фильма была чем-то похожа на эту шуструю девочку, которая носилась по квартире Толмачева. Такая же туповатая смазливая рожица и складочки на лбу — от старательности. Не все ли равно, сколько ей лет, подумал Толмачев. Твое дело, старикашечка, не ударить в грязь лицом перед юным поколением. Девочку ему нашел Юрик, а уж тот не подводит, у него контингент десять раз проверенный, осложнений не создает и гимназисток из себя не строит. Перед Юриком Толмачев нарисовался как удачливый спекуль на некрупных оптовых операциях: купил-толкнул. Деньги у Толмачева водились, и в баре у Юрика он пользовался устойчивым кредитом. Через несколько месяцев после знакомства Юрик как-то сунулся с предложением: травка, мол, есть. По сходной цене и хорошая партия. Толмачев тогда сказал, что сам не интересуется, и Юрику по-дружески не советует. За коммерцию уже не сажают, а за травку можно очень просто сесть на баланду. А баланды Толмачев в свое время нахлебался по самые ноздри. После этого Юрик его еще больше зауважал.

Телефон тоненько забренькал. Девочка на ходу потянулась к аппарату, но оглянулась на Толмачева и сменила курс.

— Слушаю, — со вздохом, не скрывая раздражения, сказал Толмачев. — Ну, произносите…

— Игнатий Павлович? — спросили в трубке одышливо. — Ах, не Игнатий Павлович… Пардон. У меня последние цифры — двадцать один.

Толмачев положил трубку и на часы искоса глянул, на будильник-петушок, который на книжной полке покряхтывал, передвигая крылья-стрелки. Последние цифры, значит, двадцать один. То есть, девять вечера. А уже восемь натикало. И до Игнатия Павловича, сиречь, до Павелецкого вокзала, ехать не меньше получаса. Тэк-с… Накрылся вечерок с расслаблением, с коньячком и этой молоденькой старательной шлюшкой. Теперь может не стараться.

— Встали, милая! — сказал Толмачев, хлопая себя по коленкам. — Очень важное деловое свидание, лапа. Дня на три уезжаю. Так что прости! Как-нибудь потом пообщаемся. Не забудь сумочку…

Девочка живо передничек сбросила, сказала деловито:

— Я все назад сложу. А то ведь пропадет.

Ах ты, племя младое, рациональное… Пока Толмачев в темпе переодевался, аккуратистка попрятала в холодильник всю выставленную на столик жратву.

— Молодец! — похвалил Толмачев. — Может, выпьешь все же? На посошок?

— Без дела не употребляю, — сказала умница, запаковываясь в плащик. — Я в алкоголики не собираюсь.

Толмачев дал ей денежку. Девочка не стала жеманиться: вызов есть вызов, а все остальное — проблемы клиента. Так они вместе и вышли на темнеющую улицу. Дождик накрапывал, холодный апрельский дождик — рассеянный и мелкий. Редкие фонари под еще голыми деревьями стояли, словно паром окутанные. Из мусорных баков в углу двора несло тухлятиной.

— Подвезу? — спросил Толмачев.

— В соседнем доме живу, — сказала девочка. — Телефон возьми…

Выведя со стоянки «жигуль», Толмачев глянул на полоску плотной бумаги с телефонным номером.

— Ишь ты, Маша…

Порвал бумажку и выбросил в полуоткрытое окошко, в темень и дождь. Какая теперь Маша… Маша да не наша. И газ до упора нажал. В обрез у него оставалось времени.

Впрочем, неладное что-то стало твориться со временем… Уплотнилось оно до безобразия. Стыдно сказать, Толмачев читать почти перестал. И вовсе не из-за девушек. Работы почему-то прибавилось. Сместилось нечто в пространстве, вот время и уплотняется. А если вспомнить, что говорили по поводу пространства и времени древние авторы… Впрочем, лучше не вспоминать. Современных авторов хватает.

За цепью сигнальных огней показались тусклые фонари вокруг площади Павелецкого вокзала, надо было перестроиться, чтобы сделать поворот. Возле вокзала, несмотря на непогоду, уже вовсю разгулявшуюся, кипела крутая каша: толокся приезжий люд, мотались с тележками и орали носильщики, таксеры выдергивали из очередей пассажиров позажиточнее. Как раз два поезда прибыло почти одновременно — железная дорога дождя не боится. Площадь забили машины, и Толмачев еле-еле нашел место, приткнул тачку.

К месту рандеву — под расписание пригородных поездов на перроне — подошел с небольшим опозданием. Связник оказался знакомым. Год назад вместе в Вильнюсе работали. Толмачев дал ему спички прикурить, а взамен получил такой же коробок. Примитив, конечно, но простенькое — оно самое надежное. Связник тут же ушел, растворился в мокрой толпе с прибывшей электрички, а Толмачев спустился в камеру хранения. Глянул на коробок, на цифры, еле заметно выведенные карандашом — номер ячейки и код. Коробок в урну кинул, нашел нужную ячейку, вынул обычную спортивную сумку, которая в глаза не бросается. Это только в шпионских фильмах в камерах хранения оставляют кейсы из нержавейки и с шифрованными замками.

Когда Толмачев только начал работать в конторе, он позволил однажды в узком кругу пошутить по поводу маниакальной страсти к конспирации даже в стенах Управления. От кого, мол, прячемся, да еще такими дурацкими методами, в собственной стране? На следующий день начальник отдела вызвал к себе Толмачева и сказал:

— Наше Управление прячется в собственной стране от болтливых дураков и шибко умных, сующих нос куда не следует от большого любопытства… Как ни странно, именно дурацкие методы конспирации и позволяют не давать повода этим двум категориям граждан догадываться о существовании Управления. Нормальному человеку наши дела до лампочки — ему самому работать надо, детишек растить… А у вас, Толмачев, до сих пор не сданы зачеты по прыжкам с парашютом, что само по себе есть безобразие.

Толмачев немедленно сдал зачеты и больше никогда не болтал в узком кругу.