Хозяйка розария

— Сейчас уже не лето. Сегодня второе сентября!

— Но на улице тепло, как летом!

— Я боюсь, что ко мне может кто-нибудь залезть, — уныло произнесла Хелин.

Беатрис презрительно фыркнула.

— Послушай, Хелин, ну как можно к тебе залезть? Здесь нет лестницы, по которой можно взобраться на второй этаж!

— Стена не совсем ровная, и любой ловкий вор-верхолаз смог бы…

Беатрис решительно открыла окно и распахнула ставни. В комнату хлынул живительный поток свежего воздуха.

— С тех пор, как я нахожусь в здравом уме, я все время сплю с открытыми окнами, Хелин, и ко мне пока еще никто не забрался — даже когда я была молода и привлекательна, — добавила она, стараясь шуткой сгладить сквозившее в ее тоне раздражение.

Но Хелин не улыбнулась. Она на мгновение зажмурила глаза от яркого света, потом взяла с подноса чашку и отхлебнула чай.

— Что ты сегодня собираешься делать? — спросила она.

— С утра поработаю в саду, а во второй половине дня встречусь с Мэй в Сент-Питер-Порте.

— Да? — с надеждой в голосе спросила Хелин. Беатрис и Мэй иногда, собираясь на прогулку или в магазины, брали с собой Хелин. Она очень любила общество Мэй, что и неудивительно, ибо Мэй была неизменно заботлива и обращалась с Хелин куда теплее и сердечнее, чем Беатрис. Мэй всегда живо интересовалась самочувствием Хелин, участливо и терпеливо выслушивала ее жалобы. Мэй никогда не раздражалась, не затыкала ей рот, как Беатрис, никогда не давала Хелин почувствовать себя докучливой старухой, которая только и делает, что действует всем на нервы. Мэй неизменно была очаровательна и мила. Но, к несчастью, не она решала, что и как будет происходить; тон здесь задавала Беатрис, а она никогда не горела желанием брать с собой Хелин.

Вот и сейчас Беатрис не сочла нужным ответить на исполненное отчаянной надежды «да?». Вместо этого она принялась наводить порядок в комнате Хелин. Беатрис убрала вчерашнее белье, достала из комода свежее и положила его на кресло.

— И что вы будете делать в Сент-Питер-Порте? — не отставала Хелин. — Пить кофе?

— Я никуда не езжу только для того, чтобы просто попить кофе, — нетерпеливо отрезала Беатрис. — Нет, нам надо сделать кое-какие дела. С нами поедет Майя. Она выберет подарок, который Мэй хочет сделать ей на день рождения. Да и я куплю ей какую-нибудь безделушку.

— День рождения у Майи будет только в следующем месяце, — брюзгливо заметила Хелин. К внучке Мэй она испытывала смешанные чувства, но всегда старалась быть беспристрастной. — И сколько ей исполнится?

— Двадцать два. По случаю дня рождения она устроит вечеринку, для которой хочет купить такой сексуальный костюм, чтобы мужчины бросались на нее, как пчелы на мед. Она сама так выразилась.

Хелин вздохнула. Приличная женщина не может испытывать ничего, кроме презрения, к распутному образу жизни Майи, но временами к этому презрению, к вящему удивлению самой Хелин, примешивалось нечто вроде зависти, прячущейся под пластами отвращения, негодования и нравственного неприятия, находящих удовлетворение в том, что Майе временами приходилось расплачиваться за свою необузданность — синяком под глазом, полученным от обиженного любовника, или болезненным вмешательством, избавляющим от нежелательных последствий бурно проведенной ночи. Майя уже сделала два аборта — во всяком случае, Хелин знала о двух случаях, но, возможно, их было и больше. Мэй по секрету поведала Хелин, что Майя — и в этом с ней не может сравниться ни одна женщина в мире — постоянно забывает принимать противозачаточные пилюли. Хелин была убеждена, что на всем Гернси — да и на всех соседних островах — едва ли найдется человек, готовый жениться на Майе, на женщине, которая ложится в постель почти с каждым встретившимся ей мужчиной. Нет, завидовать тут нечему! Но все же что-то продолжало грызть ее изнутри; Хелин не могла с уверенностью сказать, откуда являлось это чувство, да ей и не хотелось никаких объяснений, ибо знание означало неизбежную боль. Хелин пыталась утешить себя тем, что она была молода в иное время, что тогда жизнь подчинялась иным моральным ценностям, но и в этом случае она неизбежно упиралась в сравнение молодой Хелин с молодой Майей. И именно это сравнение каждый раз оборачивалось невыносимой душевной болью.

«Ты могла бы куда больше получить от жизни, если бы брала», — сказал ей однажды ехидный внутренний голос, и с тех пор этот голос не умолкал.

— Я бы с удовольствием тоже что-нибудь подарила Майе, — торопливо произнесла Хелин. — Я поеду с вами, пусть она что-нибудь выберет.

Беатрис тяжело вздохнула. Она чувствовала, что Хелин скажет нечто подобное.

— Хелин, ты ничего не должна дарить Майе, и никто от тебя этого не ждет, — сказала она. — Ты недолюбливаешь Майю и имеешь на это полное право, и не стоит тебе в день ее рождения притворяться, будто это не так.

— Но…

— Ты просто хочешь поехать с нами, просто потому, что не знаешь, чем себя занять. Мне эта идея не нравится. Ты же знаешь, как ведет себя Майя, выбирая подарки — она исходит вдоль и поперек все магазины. Мы с Мэй едва поспеваем за ней. Если же взять на буксир и тебя, то мы вообще не сдвинемся с места. Подумай о крутых улицах и лестницах Сент-Питер-Порта и не забудь о своем ревматизме.

Хелин вздрогнула и съежилась. Глаза ее наполнились слезами.

— Какая ты холодная, Беатрис. Почему ты не говоришь прямо, что я буду вам в тягость?

— Чтобы не показаться тебе еще более холодной, — отрезала Беатрис и отвернулась. Она убралась в комнате, расставила все по местам, испытывая неотвязное чувство, что вот-вот задохнется, если будет и дальше слушать нудный голос Хелин и смотреть в ее бледное лицо.

— Сегодня будет погожий день, — сказала она. — Ты можешь пойти в сад, посидеть там, почитать и порадоваться, что тебе не надо ходить по городу.

Хелин поджала губы. Этот жест делает несимпатичными большинство людей, но не Хелин. С поджатыми в ниточку губами она вызывала еще большую жалость.

— Если уж ты с таким усердием печешься о Майе, то может быть, подумаешь о том, что скоро будет мой день рождения?

— О твоем дне рождения я не смогу забыть при всем желании, — ехидно ответила Беатрис.

Забыть было решительно невозможно, потому что Хелин и Беатрис родились в один день — пятого сентября. Правда, Хелин родилась на десять лет раньше и не на Гернси, как Беатрис.

Хелин родилась в Германии.

С утра знакомый фермер из Ле-Вариуфа привез ей коровий навоз. Беатрис решила удобрить им розы — последний раз в этом году. Коровий навоз лучше всего подходит для роз, лучше, чем все другие удобрения, продающиеся в садовых магазинах. Сэм, фермер, привез навоз после завтрака и разгрузил подводу. Удобрение уже лежало в сарае и воняло так, что отбивало всякое желание приступать к работе. Может быть, все дело было в жаре. Сэм тоже пожаловался на жару — необычную для начала сентября.

— Я заметил это сразу, как только встал и вышел из дома, — сказал он, сдвинув шляпу на затылок и отирая пот со лба. — Я сразу подумал: сегодня будет чертовская жара. Утром-то еще хоть дул легкий бриз. А сейчас ветра вообще нет, замечаете? Ни один листочек не шелохнется! Тяжело будет сегодня работать!

— И как раз сегодня мне надо быть в городе, — сказала Беатрис, — но с этим ничего не поделаешь. Это я переживу.

— Это точно. Вы переживете все, миссис Шэй! — он рассмеялся, и, несмотря на жару, выпил рюмку водки, предложенную ему Беатрис. Сэм с удовольствием пропускал рюмку-другую, но делал это тайно, так как жена постоянно пилила его за это.

Беатрис невольно вспомнила слова Сэма, когда, надев широкополую шляпу, направилась в сад, неся с собой соломенную корзину и садовые ножницы, чтобы обрезать увядшие ветки и подровнять дикие побеги. Спокойная и приятная работа, вполне соответствующая погоде.

«Вы переживете все, миссис Шэй!»

Она знала: ее призвание быть несокрушимой, не покоряться никому и ничему, и временами Беатрис удивлялась тому упорству, с каким ее близкие придерживались этого убеждения. Сама она не чувствовала себя и вполовину настолько сильной, какой считали ее люди, но думала, что ей посчастливилось соорудить себе по-настоящему крепкий панцирь, отражавший любой внешний натиск и защищавший ее внутренний мир от любопытных взглядов. Там внутри, под панцирем, чувствовала Беатрис, продолжали сочиться кровью многочисленные раны. Благо, что никто из окружающих не мог их увидеть.