Хозяйка розария

— Это был не истерический припадок, а паническая атака. Ты не можешь…

— Какая между ними в сущности разница? Истерика, паника… Факт заключается в том, что тысячи женщин, которые ходят в рестораны, могут вести себя абсолютно нормально, не так ли? Эти женщины не выбегают, как полоумные, прочь, оставляя за собой гору разбитых тарелок!

У Франки начало жечь в глазах. Сейчас потекут слезы. Он безмерно преувеличивал, и в этом преувеличении была вся его подлость. И дело было не только в том, что он говорил. То, как он это говорил, усиливало коварство его слов — ядовитых стрел, пущенных твердой рукой точно в цель.

— Я не оставила за собой гору… — начала было она, но осеклась на середине фразы. Какой смысл говорить, если он не собирается ее слушать? Женщина-психотерапевт не один раз упрекала Франку в том, что она слишком поспешно переходит к обороне.

— Не защищайтесь! Ребенок притворяется и оправдывается. То же самое делает обвиняемый в суде. Вы — не ребенок и не подсудимый. Вы — взрослая женщина, которая не обязана отчитываться во всех своих действиях.

«Она просто не знает Михаэля, — подумала Франка, — не знает его агрессивности, его напора, его натиска. Ей незнакомо чувство, какое испытываешь, когда тебя припирают к стенке, и тебе остается лишь беспомощно махать руками и переступать с ноги на ногу».

— Что же касается твоих изысканий по поводу этого Эриха Фельдмана, — продолжал тем временем Михаэль, и тон его не оставлял сомнений в том, что он считает бессмысленным и чрезмерным ее интерес к этому мертвому нацистскому офицеру, — то и это твое начинание увязнет в песке. Заниматься этим, конечно же, пустая трата времени, но, как я уже сказал, это отвлечет тебя от круглосуточного самоанализа. Если ты действительно пойдешь в архивы и библиотеки, то это будет совершенно иное, нежели целыми днями сидеть дома и копаться в своих фобиях в отношении других людей и всего мира. Но знаешь, что я тебе скажу? Ты этого не сделаешь! Ты даже не шагнешь за дверь, не говоря уже о том, чтобы показаться в каком-нибудь общественном месте. Ты давно перестала приходить ко мне в лабораторию. Часто ты не способна пойти даже в супермаркет. Ты переоцениваешь свои силы и в этой истории. Но возможно ты лучше себя чувствуешь, паря в своих иллюзиях, которые никогда не воплотятся в жизнь.

Распаляясь, Михаэль пришел в ярость, голос его гремел, как артиллерийские залпы. Франка распознала давно тлевший в нем гнев, чувствовала раздражение, копившееся в его душе все прошедшие годы. Естественно, ситуация надоела ему до смерти. Красивый, успешный мужчина, владелец крупной зубопротезной лаборатории, культурный, интересующийся общественной жизнью человек — прикован к женщине, которая из-за своих страхов и навязчивостей не может выйти из дома, не может принимать гостей и не может сопровождать мужа на общественные мероприятия. К женщине, впавшей в совершенную бесцветность, носящей круглый год одни и те же вещи, к женщине, которая не смеет осветлить волосы или надеть юбку, которая не прикрывала бы колени. Франка понимала, чувствовала, что Михаэль жаждет другой партнерши, другой женщины, с которой он мог бы по-настоящему делить свою жизнь.

— Но все-таки, — сказала она, — я же еще раз одна слетала на Гернси.

В преувеличенном благодарственном жесте Михаэль воздел руки к потолку.

— Ты слетала на Гернси! Еще раз! Господь всемилостивый, благодарю тебя за то, что ты простер свои спасительные крылья над моей женой во время этого опаснейшего путешествия! И какую драму ты разыграла, прежде чем сесть в самолет! Целый день слезы, отговорки, паника, а потом полное фиаско, когда ты обнаружила, что забыла дома таблетки. К тому же тебе не достался номер в гостинице. Господи, я думал, что мир погиб. Но нет, это всего лишь было твое путешествие на Гернси. Ты всего лишь слетала на этот островок, чтобы выполнить мое необременительное поручение и оказать мне услугу. И, между прочим, себе, — добавил он более спокойно, но ледяным тоном, — тоже. На эти деньги ты, надо сказать, неплохо живешь.

— Я прожила четыре дня без таблеток. В другой стране, среди чужих людей. Мне пришлось пережить паническую атаку без лекарств. Неужели для тебя это ничего не значит?

Он допил вино и встал. Он взял себя в руки. Сегодня не будет больше никаких нападок. Но это не означало, что Михаэль станет дружелюбно искать примирения.

— Прошу тебя, не требуй от меня одобрения по поводу того, что один раз ты была ажитирована меньше, чем обычно, — устало произнес он. — Я не могу его тебе дать. Я не буду тебе лгать, не буду лицемерить. Я не могу понять тебя со всеми твоими проблемами. Я не могу больше выслушивать твои объяснения, оправдания и отговорки, мне надоели твои крошечные успехи, которые не ведут к большому успеху, но остаются лишь проблесками в безнадежно темном туннеле. Я не могу дать тебе то, чего ты от меня ждешь. Я не могу гладить тебя по головке и приговаривать: «Молодец, Франка! Какой прогресс! Я горжусь тобой!» Я не горжусь тобой. Я не горжусь тем, что ты говоришь и делаешь. Я всегда презирал слабость. Возможно, это плохая черта, но я такой. Почему я должен поступать так, словно я другой человек?

С этими словами он повернулся и вышел из кухни. Шаги его звонко отдавались от плиток пола. Потом он начал подниматься на второй этаж — под его ногами заскрипели ступени лестницы.

Франка тупо смотрела на лакированную белую дверь, которую Михаэль, уходя, плотно за собой прикрыл. Он не швырнул ее с грохотом в подвал. В конце он даже перестал злиться. Злость сменилась усталостью и разочарованием. Наверное, она легче перенесла бы его бешенство. Но спокойствие, с которым он высказал ей свое презрение, отдавалось в душе Франки невыносимой болью. Он говорил не в аффекте, он не бросал ей в лицо обвинений, единственное назначение которых — избавиться от накопившейся агрессии, дать ей выход. Он не выкрикивал слов, о которых позднее мог сказать — или подумать — что он имел в виду совсем другое. Но сейчас он сказал ей именно то, что думал. И сейчас и в будущем его слова будут соответствовать истине.

«Это низшая точка падения», — подумала она. Она замерзла, ею овладело какое-то странное спокойствие. Это дно. Более сильной боли он причинить ей уже никогда не сможет. И никто не сможет.

Франка напряженно прислушалась к тишине. Ей вдруг подумалось, что в ночи что-то изменилось, и после этого она услышит все, что осталось недосказанным. Но ничего не изменилось. Над холодильником продолжали тикать часы. Сам холодильник, как всегда, негромко жужжал. Где-то вдалеке, вероятно, за несколько улиц, кто-то завел автомобиль. Залаяла и тотчас замолчала собака. Стояла тихая теплая ночь.

«Может быть, мне уже недолго осталось жить», — подумала Франка. Это была чудная, утешительная мысль.

5

15 сентября 1999 года

Дорогая Беатрис,

надеюсь, я не слишком докучаю Вам своим письмом. Как хорошо мне было те три дня, что я провела в Вашем доме — в волшебной сельской тиши, среди красот дикого романтического ландшафта. Мне бы хотелось от всего сердца поблагодарить Вашего сына за то, что в тот ужасный день он помог мне в Сент-Питер-Порте и привез меня к Вам. В тот день я была не в состоянии позаботиться о себе сама. К сожалению, я не знаю его лондонского адреса. Не передадите ли Вы ему мою искреннюю благодарность? Это было бы очень любезно с Вашей стороны.

Как чудесно, что Вы позволили мне присутствовать на дне Вашего рождения. Мне было приятно гулять с Вами по саду и слушать рассказ о прошлом — Вашем и Хелин Фельдман. Должно быть, Вам пришлось много пережить, если Вы провели на Гернси все время оккупации. В то время я мало знала о том, что тогда происходило на острове. Мое знание предмета ограничивалось рамками школьной программы, да и оно почти выветрилось из головы. Все, кто интересуется этими вещами, знают, что происходило в оккупированной Франции, в Голландии, Польше и во всех других местах, но о положении на оккупированных британских островах в Ла-Манше неизвестно почти ничего. Забытая земля. Разве нет? Я читала, что когда союзники высадились в Нормандии и начали шаг за шагом освобождать Европу, острова продолжали оставаться под немецкой оккупацией, и никто не думал о них и судьбе живших там людей.

В одной книге, документальном рассказе о тех днях, упоминается Эрих Фельдман, муж Хелин. В этом повествовании он предстает в не слишком выгодном свете. Мне было бы интересно узнать, каким он был в обыденной жизни — дома, в общении с Хелин и с Вами.

Если вы сочтете меня и мой интерес слишком назойливым, то не отвечайте на это письмо.