Притча

- Как? - спросил он.

- Донес один из них. Человек из его отделения. Один из его сподвижников - как всегда. Как обычно поступает тот, или те, или по крайней мере один из тех, ради кого человек рискует, как ему кажется, жизнью, хотя он утверждает, что свободой или честью. Фамилия его Полчек. В полночь прошлого воскресенья он пошел в санчасть, и мы узнали бы об этом через час, но, видимо, предателю (называй его так, если хочешь) тоже приходится ждать в очереди. И мы могли не узнать об этом вовремя, командир дивизии за час до рассвета отправился на наблюдательный пункт, где ему было нечего делать, но один лейтенант (шумливый и упорствующий эксцентрик, его карьера, очевидно, на этом кончится, потому что он ставил безопасность родной земли выше безопасности начальства; разумеется, он получит награду, но больше ничего, лейтенантские погоны ему придется носить до самой старости) тут же позвонила штаб-квартиру армии и потребовал кого-нибудь из старших начальников. Вот как мы узнали об этом, и у нас едва хватило времени связаться с противником и предложить выход из хаоса.

- Значит, я был прав, - сказал другой. - Ты боялся.

- Я уважал его как существо с членораздельной речью, способное передвигаться и заботиться о своих интересах.

- Ты боялся, - сказал генерал-квартирмейстер. - С двумя армиями, уже однажды побитыми, и третьей, еще необстрелянной, ты все же сумел остановить самую сильную, искусную и опытную армию Европы, однако был вынужден обратиться к противнику за помощью против простой слитной надежды и мечты простого человека. Нет, ты боишься. И, значит, мне тоже нужно бояться. Вот почему я возвращаю свое назначение. Оно лежит перед тобой. Коснись его, возьми в руку. Или поверь на слово, что оно настоящее, подлинное, незапятнанное, потому что я запятнал себя, отказавшись от него во время войны, а уничтожить этот документ человеческой несостоятельности - твое право и привилегия.

- Но как ты мог принести его сюда? Мне? - мягко спросил старый генерал.

- Почему же нет? Ведь я получил его из твоих рук.

- Как ты мог? - повторил старый генерал. - Посмеешь ли ты просить у меня одолжения, тем более принять его? Такое одолжение, - сказал старый генерал мягким и почти равнодушным голосом. - Человек должен умереть той смертью, которую мир назовет самой низкой и позорной: его ждет казнь за трусость при защите родной - пусть даже принявшей его - земли. Так назовет это невежественный мир, потому что не будет знать, что он погиб за тот принцип, для защиты которого, судя по твоему самобичеванию, ты не способен рискнуть жизнью и честью. Однако ты не требуешь сохранить ему жизнь. Ты лишь требуешь, чтобы тебя освободили от должности. Подвиг. Мученичество. Сравнимо ли оно с его мученичеством?

- Он не примет жизни! - вскричал другой. - Если только... - И умолк, пораженный, изумленный, предвидящий и исполненный отчаяния, а мягкий голос продолжал:

- Если только он примет жизнь, сохранит ее, то отвергнет этим свой подвиг и свое мученичество. Если бы сегодня я сохранил ему жизнь, то сам свел бы на нет то, что ты именуешь надеждой и мечтой его самопожертвования. Лишив его завтра утром жизни, я утвержу навсегда, что он не напрасно жил и тем более умер. Скажи мне теперь, кто боится?

Тут другой начал поворачиваться, медленно, неуверенно, будто слепой, потом оказался лицом к маленькой двери и замер, словно не увидел, а определил ее местонахождение менее сильным и точным чувством вроде обоняния; старый генерал смотрел на него, пока он не повернулся полностью, потом сказал:

- Ты забыл свою бумагу.

- Так и есть, - сказал другой. - Забыл.

Он неуверенно повернулся снова, торопливо помигивая; рука его с минуту шарила по крышке стола, потом он нашел сложенную бумагу, сунул ее опять за борт мундира и стоял, продолжая торопливо мигать.

- Да, - сказал он. - Забыл.

Потом повернулся опять, по-прежнему как-то неуклюже, но шел он теперь почти быстро, во всяком случае, прямо, прошел по белому ковру к двери; дверь немедленно распахнулась, вошел адъютант и замер, придерживая дверь; генерал-квартирмейстер шагнул к ней как-то неловко, неуверенно, очень высокий, худой, отчужденный, потом остановился, обернулся и сказал:

- До свиданья.

- До свиданья, - ответил старый генерал.

Другой шагнул еще раз, он был уже почти на пороге и стал наклоняться, словно от долгой привычки выходить через слишком низкие двери, потом остановился почти в проеме, голова его была чуть опущена, даже когда он обернулся не совсем к тому месту, где разряженный, как детская игрушка, старый генерал неподвижно сидел за нетронутой миской супа и еще не раскрошенным хлебом.

- И еще кое-что, - сказал генерал-квартирмейстер. - Сказать. Кое-что еще...

- С Богом, - сказал старый генерал.

- Конечно, - сказал генерал-квартирмейстер. - Именно. Я говорил тебе именно это.

Дверь с лязгом отворилась; первым вошел сержант с винтовкой на ремне, за ним рядовой, держа в руке, словно охотник, протискивающийся через щель в изгороди, невероятно длинную из-за примкнутого штыка винтовку. Они встали с обеих сторон двери, тринадцать арестантов повернулись к ней и молча смотрели, как еще двое внесли длинный, с приколоченными скамьями стол из столовой, поставили его посреди камеры и вышли.

- Выходит, решили сперва откормить нас? - спросил один из арестантов.

Сержант не ответил; он ковырял в передних зубах золотой зубочисткой.

- Если принесут еще скатерть, то нужно ждать и священника, - сказал другой арестант.

Но он ошибся, однако появившиеся вслед за этим судки, кастрюльки и прочая посуда (в том числе и котелок, очевидно с супом), а потом третий человек с целой корзиной бутылок и грудой столовой утвари, действовали на нервы почти так же, теперь сержант заговорил, не вынув, однако, зубочистки изо рта:

- Пока подержи. Пусть они хотя бы уберут руки со стола.

Но арестанты еще не собирались бросаться к столу, к еде: они лишь стояли полукругом и переминались с ноги на ногу, пока третий дневальный расставлял на столе вино (там было семь бутылок), а потом принялся за чаши, бокалы, если их можно было так назвать, - жестяные кружки, взятые в столовой, несколько треснутых стаканов, два сосуда из разрезанных пополам фляжек.

- Не извиняйтесь, гарсон, - сказал остряк. - Достаточно того, что внизу у них есть дно, а сверху отверстие.

Дневальный торопливо отступил к двери вслед за первыми двумя и скрылся в коридоре, рядовой со штыком снова просунул свое семифутовое оружие в дверь и повернулся, придерживая ее для сержанта.

- Ладно, гады, - сказал сержант, - свинничайте.

- Отвечайте за себя, мэтр, - сказал остряк. - Если уж нам приходится обедать в зловонии, мы предпочитаем, чтобы оно было нашим собственным.

Потом внезапно, с неожиданным единодушием, действуя словно не по плану, по сговору, даже не по сигналу, а по налетевшему, будто ветер, наитию, они напустились на сержанта, или даже не на сержанта, не на охранявших их людей, а только на винтовки, штыки и стальные двери с засовом; не двинулись, не бросились, а закричали - крик был хриплым, громким, без слов, не угрожающим и не обвиняющим; это было просто хриплое, единодушное утверждение или отрицание, продолжавшееся еще секунду-две после того, как сержант вышел, снова лязгнув дверью. Потом они умолкли, однако не бросились к столу, они все еще мешкали, стоя возле него полукругом, почти робко, подрагивая ноздрями, словно кролики при запахе еды, грязные, немытые, все еще пахнущие передовой, неуверенностью и, может быть, отчаянием; в их обросших лицах не виднелось ни тревоги, ни злобы, лишь изнеможение - это были лица людей, которые уже вынесли не только больше, чем ожидали, но больше, чем считали для себя возможным, понимали, что это еще не все, и - с каким-то изумлением, даже с ужасом, - что, сколько бы им еще ни предстояло, они вынесут и это.

- Давай, кап, - раздался голос. - Приступим.

- Ладно, - сказал капрал. - Налетай.