Вариант дракона

Ректор в ту пору готовился к какой-то конференции на тему суверенитета и, естественно, залез в мою диссертацию — думал там чего-нибудь почерпнуть, но прежде чем что-либо почерпнуть, увидел, что новая Конституция в диссертации никак не отражена, на нее нет даже ссылок. Утвердит ли ВАК такую диссертацию?

Судницын ответил совершенно определенно: утвердит! Но червь сомнения сидел в ректоре крепко: он созвал ученый совет. На совет пригласили и меня. Я изложил свои доводы. Тем более что на диссертацию уже имелся отзыв профессора Фарбера Исаака Ефимовича из Саратова — положительный отзыв… Присутствующие практически единодушно высказались и решили: никаких переделок, надо выходить на защиту с диссертацией в таком виде.

Проголосовали открыто, без черных и белых шаров.

Насчет черных и белых шаров ходит немало разных легенд и россказней. Особенно в академических кругах.

Один ученый муж рассказывал мне, как защищал диссертацию крупный партийный работник. Дело происходило в одном из московских институтов. Во время обсуждения диссертации ни один человек не высказался против, все высказались за, а когда дошла очередь до тайного голосования, то оказалось: нет в рядах ученого совета того единодушия, которое было только что продемонстрировано. Голосовали, как и у нас, семнадцать человек. Счет был: пять «за» и двенадцать «против». Диссертация провалилась с оглушительным треском.

Но самое интересное случилось потом: этому важному партийному чину позвонили девять человек, и каждый из них говорил, что это именно он проголосовал «за»… В нашем же институте этого не было, атмосфера у нас была чистой, дышать было легко.

Свердловск дал путевку в жизнь не только мне — многим другим юристам… Он вообще предоставлял всем возможность расти.

Но как бы там ни было, несмотря на внешнюю легкость, занятия наукой давались мне не очень легко.

Мы с Леной жили в общежитии, на руках у нас находился маленький Димка. Лена ходила на занятия в свой институт, ей во что бы то ни стало надо было его закончить, я же писал кандидатскую диссертацию. И нянчился одновременно с Димкой.

Дело это, доложу я вам, непростое. Особенно, когда надо предельно сконцентрироваться, обмыслить что-нибудь сложное, а Димка не то чтобы мешает, нет — он старается мне помочь — тоже лезет с карандашом в руках в диссертацию, лезет с твердым намерением изобразить там что-нибудь свое…

Чтобы как-то разделить Димку и диссертацию, я делал вот что. Мы с Леной уже знали, что он очень любит сладкие кукурузные палочки. Я брал пакет с палочками и рассыпал их в четырех углах кровати. Димка очень серьезно относился к этому — незамедлительно забирался в один угол и поглощал все, что там было насыпано. Затем перебирался в другой угол. Потом в третий, в четвертый…

Я же за это время успевал написать пару страниц.

Сладкие кукурузные палочки кончались, и Димкин взор вновь обращался ко мне. Приходилось идти на «военную» хитрость и предпринимать что-нибудь еще. Например, он очень любил пустые коробки. Если пустая коробка попадала к нему, он немедленно хватался за нее, начинал радостно гугукать, вскрикивать, вертеть коробку в руках… Так выигрывался еще один час. Потом придумывалось еще что-нибудь.

Ни в ясли, ни в детсадик Димку мы не отдавали — не было такой возможности, — приходилось довольствоваться тем, что имели. Конечно, в условиях общежития ребенка и не искупаешь лишний раз, и постирушки лишний раз не устроишь… Это было плохо, но что было, то было.

Дети росли, что Димка, что Саня, диссертации в нужное время попадали на стол ученого совета.

Когда я писал докторскую, то был уже доцентом и имел очень приличную педагогическую нагрузку — около девятисот часов в год. Плюс к тому я был деканом факультета. Плюс — или, скорее, минус, — я не получил положенного в таких случаях двухгодичного отпуска, точнее, двух лет докторантуры. Эти два года обычно дают всем соискателям. А мне — нет! Единственное, что мне удалось получить, — три месяца стажировки в Москве, в Институте права, и это мне здорово помогло.

Жили мы в Свердловске дружно. Каждое воскресенье выбирались за город, в биатлонный центр «Динамо», там до изнеможения резались в футбол, в бадминтон, шли в сауну, затем возвращались в город.

Крепко сдружились с семьей Владимира Алексеевича Кряжкова и такой вот, очень дружной и шумной компанией проводили целые воскресенья там. В центр, как правило, добирались на колесах, а обратно, домой, — по-всякому, иногда даже пешком, благо биатлонный центр находился от конечной остановки оживленного автобусного маршрута в шести километрах. По свердловским масштабам это было очень недалеко.

Впоследствии мне пришлось переключиться и на вопросы самоуправления наряду с «парадом суверенитетов», и я даже написал большую монографию.

С нынешних позиций эта монография, пожалуй, излишне заидеологизирована, но другой она никак не могла быть.

Но монография получилась, в этом я уверен твердо. У меня уже несколько лет в голове сидит одна мысль: как только я уйду из Генпрокуроров, то первым делом возьмусь за эту монографию, основательно почищу ее, выскребу разные партийные «серьезности», а если точнее, то партийную шелуху, и издам снова. Мне за нее не стыдно.

Пора, когда я занимался наукой, была счастливой порой в моей жизни.

Помню, Судницын говорил, смеясь:

— Всем хороша работа профессора, и зарплата хорошая, и авторитет непререкаемый, и заниматься можно чем хочешь, одно только плохо, и это проблема: студенты! Студенты, Юра, имей в виду, очень мешают профессору жить.

Со студентами контакт я нашел очень быстро: ведь я сам совсем недавно был таким же, как и они. И с Судницыным нашел контакт — работать с ним было интересно. Вместе мы написали и опубликовали несколько исследовательских статей. Несколько статей были запланированы, находились в разработке, но света не увидели: профессора Судницына не стало.

Он скончался в Прибалтике от сердечного приступа осенью 1979 года, кончина его надолго оставила ощущение горечи и несправедливости: слишком уж рано уходят люди, которым жить бы да жить!

Он чувствовал свою смерть и месяца за полтора, подписывая какой-то документ, — дело было в моем присутствии, — посмотрел грустно на меня, поставил на бумаге первый инициал своей подписи «Ю», задержал перо и сказал секретарше:

— Скоро тут также будет стоять буква «Ю», — усмехнулся грустно, как-то задумчиво, в себя, — только фамилия будет другая… — и вновь посмотрел на меня.

Похоронили мы Судницына в Свердловске на Широкореченском кладбище. Бывая в Свердловске, я всякий раз обязательно прихожу к нему на могилу поклониться, положить цветы.

Мне пришлось заменить Юрия Григорьевича на кафедре, но проработал я там, к сожалению, недолго.

Когда я покидал институт, новый ректор Михаил Иванович Кукушкин долго уговаривал меня:

— Юрий Ильич, останьтесь, не уезжайте! Вы самый молодой доктор юридических наук в стране, будете самым молодым член-корром Академии… Не уезжайте!

С той поры всякий раз, когда я появляюсь в Свердловске и захожу в институт, Кукушкин говорит мне:

— Юрий Ильич, я же говорил вам — останьтесь в институте, у вас прямая дорога в науке, прямое движение вперед. У вас же светлая голова голова крупного ученого…

И всякий раз такие разговоры вызывают у меня некое сложное чувство, грусть: а может, действительно не надо было уезжать из Свердловска?

МОСКВА, КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ…

Уезжать из Свердловска было тяжело, да и не хотелось: мы привыкли к городу, считали его своим, он стал нашей второй родиной.

Первая родина — это Улан-Удэ, вторая — Свердловск.

Но мне предложили перейти на работу в ЦК партии, в Идеологический отдел, а от такой работы, как известно, в ту пору не отказывались. Да и работа была очень интересной, очень.

Кадровики ЦК искали по всему Союзу молодых ученых-юристов — видимо, там, наверху, чувствовали, что без реорганизации не обойтись, партия не может находиться в том виде, в каком она находилась тогда. Кстати, я узнал, что к тому моменту в ЦК работали уже восемьдесят докторов наук. Это много, очень много.