Шпион по найму

Удерживая прицел на лице «приятеля», касаясь указательным пальцем правой руки спуска, пальцы левой я положил на кнопку радиосигнала взрывного устройства на теле Рума.

— Не зови Вячеслава, — сказал Рум уверенно и резко. — Вячеслав ссученный. Деньги дал в коробках. С черепахой. Так? Это не деньги. Туфта. Настоящие деньги здесь, у меня в кармане.

— Ты почему по-русски умеешь говорить, а? Ты по-русски не умел, а? Зачем скрывал, а? — надрывно затараторил «приятель». Тяжело ему давался пост пахана и начальника, на который его занесло после стольких смертей.

— Затем, что теперь знаю правду. Вячеслав нам туфту сунул. А деньги у меня. Я получил…

Только бы Ефим Шлайн не всполошился, услышав такое, подумал я. Только бы не всполошился, заподозрив, что Рум — не Чико.

— Покажи! — крикнул «приятель».

— Лезь, — ответил Рум, подставляя грудь.

Москвичи выдвинулись вперед.

— Разрешаю, — тихо донесся голос Шлайна. Бог его знает, что он теперь подумал про меня!

Ветер трепал розовую полоску чека в волосатой руке «приятеля».

— Прошу разрешения воспользоваться радио, — сказал он.

Голос Шлайна:

— Разрешаю.

— Плот-три, плот-три, — сказал «приятель» в пластмассовое полено рации, вытянутое из-под пальто. Рация заверещала:

— Плот-три… Прием!

— Запроси плот-два. Запроси плот-два. Пусть откроют любую картонку с черепахой, проверят и скажут, что там. Как понял? Прием!

— Сейчас…

Видимо, мост дальней связи с подводной лодкой Бургера обеспечивали ребята с «Рено», и лестница, прикрепленная к кузову, выполняла роль антенного усилителя.

«Приятель» всматривался в чек. В документе я был уверен. Сам готовил.

— Я — гарантия, моя жизнь гарантия, — твердо сказал Рум. Он вытянул руки в наручниках и вырвал чек. Так и стоял с протянутыми руками, в которых, словно флажок, трепыхалась на ветру розоватая полоска бумаги. «Приятель» осторожно, двумя пальцами, вытянул чек у Рума и аккуратно спрятал в карман кремового пальто.

— Плот-один, плот-один, — сказали из «Рено». — Без разрешения хозяина не могут открывать картонки. Что ответить? Прием!

— Где я сейчас найду хозяина?! Скажи, надо смотреть или всем смерть!

Я тихо помолился. Перевел прицел. Генерал Бахметьев натянуто улыбался, выслушивая какие-то объяснения Шлайна.

— Плот-один! Плот-два говорит, в картонках рубли… Прием…

— Плот-три! Конец связи…

«Приятель» вбил антенну в рацию, сунул её в пальто.

Я положил лицо в холодные прошлогодние листья.

А когда поднял голову, генерал Бахметьев, Ефим Шлайн и двое москвичей быстро шли обратно, в мою сторону. Рум и принимавшие его бегом убирались за поворот на мысу. Парочка из «Экзобанка» уходила следом. Резиновые катера исчезли.

Пришлось приспустить ствол «Галил», чтобы навести его в лоб Шлайну.

Группа приблизилась почти на сто метров. Поколебавшись, я пересадил паука прицельной сетки на грудь Ефима.

Четверо возвращаются — Шлайн, генерал Бахметьев и двое москвичей.

Внизу, под холмом, — бородатый очкарик. Сидящие в наручниках Вячеслав Вячеславович и лефортовский сиделец. Эти трое — не в счет.

Ключи от «Опеля» в моем кармане.

И хотя бежать я не смогу, тихо поплетусь, никто пальцем не пошевелит, чтобы меня задержать. Мне дадут добрести по песчаной косе до машины. Бородатый с ватными ногами позволит. Он просчитывал этот вариант, определенно. Еще вчера, за этим и приезжал меня рассматривать. А когда на пароме уставился в открытую и кивнул, он уже уверился, что так все именно и кончится.

Ефим поднял глаза и смотрел в мою сторону, прямо в прицел, хотя видеть меня, конечно, не мог. Он знал, сколько денег принесет мне этот выстрел. Миллион двести пятьдесят тысяч швейцарских франков, которые с депозита в «Экзобанке» уже переведены на мой цюрихский счет распоряжением Вячеслава Вячеславовича. За обещанную ему Шлайном пощаду. По нашему с Ефимом личному сговору. Рум унес подделанный чек.

Бородатый и ухом не поведет, когда я уложу Ефима. Это российская разборка. Генерал Бахметьев — тоже, формально он в страну не въезжал. Для москвичей Ефим — не начальник, то есть никто, с чужой территории им следует убираться, и без оглядки, в том числе и на его труп. Лефортовский сиделец Москвой списан, куда исчез Вячеслав Калининградский никого тоже не заинтересует. Что касается Бэзила Шемякина, то он и не существовал, и не существует. Нет проблемы, нет и людей…

Ефим в прицеле покачал головой. Он догадался. Оптика увеличивала его губы, они шевельнулись, и я понял, что он громко, так, чтобы слышали шедшие рядом, говорит:

— Не делай этого, Бэзил, не делай… Не стреляй!

Эпилог

Наемный «Ситроен» удалось пристроить в подземной стоянке под сквериком в начале улицы Бабилон. Получив квиток, я вышел наверх и присел на скамейку, подставив лицо редкому в Париже мартовскому солнышку. На мраморной скульптуре, изображавшей грудастых матрон — варианты состарившейся «Свободы на баррикадах» — и льнущих к их жирным коленкам детишек, мазок красным фломастером выделялся кровоточащей раной. Сбор подтверждался.

Марика вышла из фотомагазина с пестрым альбомчиком отпечатанных фотографий, слишком ровно вышагивая на искусственных ногах, прикрытых, как и раньше, клешами. Цвет их, правда, изменился. Вместо черных она носила темно-зеленые. Лицо пополнело. Перчатки стильно ниспадали складками из-под укороченных рукавов оливкового жакета с серебрившимся на груди и манжетах мехом.

Я встал и помахал, чтобы она оставалась на тротуаре. По тому, как Марика оперлась на мою руку, я понял, что бедняжке пришлось немало пройти пешком. Она почти уравновешивала кожаный саквояж в моей другой руке.

— Придется сделать ещё три-четыре сотни шагов, — сказал я.

— Что делать! Такси из Парижа, похоже, уехали.

У неё прибавилось морщинок в уголках губ.

— Встреча в ресторане. Там рядом стоит или стояла, во всяком случае, китайская пагода. Сначала увидим ее… Вон и она! Напротив казарм национальной гвардии седьмого аррондисмана.

Заведение называлось «Королевский Вавилон». Тихое место. Рум знавал много таких.

Он и Дитер Пфлаум сидели перед рюмками с красным. Оба встали и неуклюже столкнулись руками у спинки стула для Марики. Смотрели на саквояж.

Когда расселись, я открыл его и выложил на стол три бумажных пакета с рисунком черепахи фломастером поверх обклеивающей их синей ленты. Вроде печати, удостоверяющей неприкосновенность упаковки. С некоторых пор я пользовался рисунком как подписью.

— Тут пять из десяти частей, упакованы по пакетам, — сказал я. — Две части тебе, Дитер. Одна тебе, Рум. Две части Марике.

— Почему не три? — спросила Марика.

К рюмке она не притронулась. Поджимала губы и беспрерывно перекладывала руки с колен на столик, потом обратно. В жестах сквозила шлайновская суетливость. Жакет вдруг напомнил о кожаном пальто Ефима. Мех казался дешевым.

— Столько Ефим заработал, — сказал я. — Вы, мадам, не в доле. Вы доверенный посланец. Не более. Еще возражения?

Свертки исчезли со столешницы.

Рум взвесил свой на квадратной лапище.

— Мелкими? — спросил он.

Я залпом выпил вино Дитера. Кажется, молодое «божоле». Единственное приятное ощущение за минуты тягостной посиделки. Наверное, всем хотелось уйти. Унести свое побыстрее.

— Неплохо все-таки сыграли, — сказал Дитер. — И ведь без общего плана. Ни о чем не договаривались. Каждый выдавал свое и по наитию… Вот ведь бывает же такое!

Дитер и в Легионе считался тронутым. Например, не справлял малую нужду под огнем в лежачем положении. Вставал, хотя бы и на колени, и поливал куст или стенку. Да ещё отворачивался от противника.

— Как в джазе, импровизировали, — деланно подхватил Рум. Он опять покачал сверток на лапе. Сумки у него не было. Наверное, так и поедет в метро со ста двадцатью пятью тысячами швейцарских франков в свертке на коленях. Наслаждаясь удачей. А мог не получить и франка…