Страница 69 из 101
— Кунаев намного больше меня натворил и ему тоже строгий выговор с занесением!
Кадровик быстро записал фамилию и спросил:
— А в каком подразделении служит Кунаев?
— Да ни в каком. ЦК КПСС объявил Первому Секретарю ЦК Компартии Казахстана Динмухаммеду Ахмедовичу Кунаеву строгий выговор с занесением в учетную карточку за развал экономики и социально-политической сферы союзной республики. И мне строгий выговор с занесением за 100 грамм водки. Разве это справедливо?
Несмотря на местный трагизм ситуации, члены парткомиссии от души посмеялись над приведенным примером и начальником отдела кадров округа, но строгий выговор с занесением оставили.
Этот начальник огневой подготовки вскоре отличился снова, но уже на трезвую голову. Надо было поставить столб для электроматюгальника (громкоговорителя) на стрельбище. Ходил огневик по полю, и так примерялся, и так присматривался, выбрал место, отметил подошвой сапога крест — бурить здесь. Бурильщик начал бурить и точно перерубил трансконтинентальный кабель связи, обеспечивающий связь на линии Москва-Токио и далее с пересадками. Если бы кто-то знал, что здесь проходит такой кабель, то за версту это место бы обходили, но утонченная интуиция огневика сделала так, что наше забытое Богом место стало на какое-то время знаменитым в международном масштабе.
Через полгода командование округа направило меня в Москву за назначением на должность заместителя начальника пограничного отряда. Как всегда, все срочно: аллюр три креста. Из захолустного городка в столицу. На поезде до Читы, так ближе на запад. Из Читы достал место на маленький самолет до Иркутска. В Иркутске труба. Ни билетов, ни самолетов. Раньше все летали активно. От Москвы до Хабаровска билет стоил рублей сто двадцать. Между городами рублей тридцать-тридцать пять. В принципе, даже инженер и учитель могли себе позволить полет в отпуск на самолете.
Пошел на пограничное КПП — контрольно-пропускной пункт. Тоже пограничники. Помогли обратиться в кассы. Полный облом. Не могут взять даже на приставные сиденья у выхода (когда билетов нет, то и это неплохое место.)
Начальник КПП, майор, куда-то сходил, потом прибежал, говорит:
— Быстро пошли, там борт из Москвы, привезли министра обороны Монголии, какой-то маршал его сопровождает. Минут через сорок полетят обратно в Москву.
Самолет нашли быстро. Новенький ТУ-154. У трапа группа военных, папахи с красным верхом, красные лампасы. Офицеры поодаль.
Начальник КПП говорит:
— Видишь мужика с погонами главного маршала. Это Оганов. Он дает разрешение, кого взять на борт. Я свое дело сделал, остальное от тебя зависит.
А мне-то что. Поверил правильность размещения кокарды на шапке. Поправил серую повседневную шинель и двинулся к маршалу. По дороге меня перехватывает какой-то генерал-лейтенант в возрасте предельном для службы в этом звании:
— Вы куда, товарищ майор?
— К маршалу, просить разрешения лететь с его бортом в Москву, — сказал я. — Должен вовремя прибыть на Военный Совет погранвойск.
У генерал-лейтенанта глаза стали квадратными:
— А кто вас туда вызывал?
— Начальник пограничных войск СССР, — говорю.
— Сам лично? — не верит мне генерал-лейтенант.
— Сам лично, — и говорю это твердо, чтобы ни у кого не было сомнений в том, что я говорю.
Генерал-лейтенант на полусогнутых бежит к главному маршалу, докладывает.
— Пусть запишут в полетный лист, — сказал маршал, не прерывая беседы с монгольским генералом.
Я пошел к командиру экипажа, майору, который стоял у трапа. Тот только рукой махнул:
— Давай быстрее на борт, пока не передумали.
В Москву летели как короли. В первом салоне четыре человека: главный маршал, генерал-лейтенант, военный атташе Монголии — генерал майор и сопровождавший его полковник. Во втором салоне пять человек: капитан первого ранга из Генштаба — старший самолета (как старший машины), два полковника инженерных войск, старший лейтенант фельдфебельской (фельдъегерской) службы и я.
Из аэропорта на генштабовской машине довезли до метро, а там я уже добрался до нашей гостиницы. С утра в главк.
Приехало нас четверо. Наши кандидатуры подбирались первым заместителем начальника Главка, так как начальник был в отпуске. Ради нас начальник Главка вышел из отпуска и мы, как дураки, несколько дней отирали спинами стены коридоров Главного Управления погранвойск. Накурились до одури. Никто не принимает, никто и ни о чем с нами не беседует. Потом поняли, что начальник искал зацепки, чтобы не утвердить кандидатов, подобранных его первым заместителем.
«Шефа» я знал давно. По его милости мне пришлось изучать китайский язык вместо фарси. Наверное, и судьба моя сложилась бы совсем иначе, не вмешайся он в нее. До перевода в Москву он служил в этом же пограничном округе, где сейчас служу я. Офицеры дали ему кличку «Удав». Своих подчиненных он топтал. Уходил на обед и оставлял ключ от кабинета в дверях. С обеда приходил выспавшимся незадолго до окончания рабочего дня и допоздна находился в своем кабинете, вынуждая этим самым подчиненных находиться на своих местах. Также и мы сидели в отрядах допоздна, а вдруг позвонит. Объяснялось это большой разницей во времени между Дальним Востоком и Москвой. Москва в восторге, когда ни позвонишь, начальник на месте и подчиненные под рукой. Москве вообще было наплевать на разницу во времени и на то, что живущие на Дальнем Востоке — тоже люди, имеющие семьи и свои личные, кроме служебных, дела. Легко работать допоздна, когда основательно отдохнешь. А ведь офицеры работали без отдыха.
Система воспитала этого «шефа». Продолжила воспитание, заложенное его родителями — преподавателями старой закалки. Своего сына они воспитывали в строгости, непременно прямо указывая на его недостатки, не применяя тех педагогических приемов, которые положено применять в воспитательной работе. Какие там Сухомлинов и Ушинский, когда речь идет о своем сыне, призванном стать великим человеком? Человек с детства учился говорить людям гадости прямо в глаза (конечно, стоящим ниже него), не прощать ошибок, действовать в основном принуждением. Отец «шефа» жил на моем участке работы и мне частенько приходилось обеспечивать его рыбалку на кетовой путине и организовывать передачу рыбных посылок в Москву своему ребенку.
Беседы у «шефа» продолжались часа по полтора, чего никогда не бывало при его занятости. Выходит первый — еду домой ни с чем. Второй тоже. Ребят хорошо знаю, с кем-то вместе учился, все люди положительные, хорошие работники. Я — третий. Состоялась такая милая беседа. Уж такой я хороший и расхороший. И там молодец, и здесь молодец. И в округе меня ценят, и в Главке уважают. А расскажи-ка, как ты лично выполняешь Постановление партии и правительства о борьбе с пьянством и алкоголизмом от мая 1985 года.
— Мне говорят, — сказал он, — что, когда тебе приходится произносить тост, у тебя глаза блестят.
Во куда зацепил. Здесь я чист. С выхода постановления грамма в рот не брал.
— Хорошо, — говорю, — выполняю.
А перед заходом к начальнику друзья меня предупредили:
— Будь осторожен, о тебе какой-то «доброхот», кому ты дорогу перебежал по службе, звонил лично шефу.
Вот она, где собака зарыта. Знаю тебя дружок, знаю, чем ты козыряешь, и знаю, зачем ты меня всегда так настойчиво к себе в гости приглашал. Дорожку я тебе не перебегал, а назначение на Дальний Восток получил непосредственно в Главке. И ведь давно это было. Служим в разных местах, должности и звания одинаковые, а червячок внутренний покоя тебе в жизни не дает.
Шеф задает последний вопрос:
— Я тебя давно знаю и хочу узнать, насколько ты откровенен со мной. Выпил ли ты хоть грамм вина после выхода Постановления ЦК?
То, что он за эти дни собирал информацию о нас, сомнений не вызывает. На меня никакой «компры» быть не может. Чего нет, того нет. Глоток холодного шампанского после непротопленного спортзала на коллективном «кофейном» праздновании прихода нового 1986 года до сих пор отзывается внутренней изморозью. И ведь был рядом один партийно-политический информатор, который за коммунистические идеалы и мать родную не пожалеет. Понятно. Шампанское на Новый год не Бог весть какое преступление. Есть предположения, основанные на слухах. Запираться глупо. Ох уж эта офицерская порядочность. Еще папаша Мюллер в «17 мгновениях весны» говорил, что верить нельзя никому, даже себе. И ведь какую подоплеку вопросу создал.