Болшевцы

«Как кувалдой с плеча хватил», подумал он и крепко потер ладонью о колено. Но Филипп Михайлович ловко отвел внезапный удар:

— Озорной он. По огородам лазил, две свиньи убил, вином тоже грешит. А был слух — будто заготовки украл.

Сказано это было таким тоном, точно о малознакомом и неинтересном человеке. Такое отношение к его любимцу взорвало дядю Павла. Забыв о своей хитрой стратегии, он пошел напрямик:

— Это ты о Сашке? Ну, брат, нет. Может, и был такой, был, да весь вышел.

— Понимаем! — неопределенно ответил Филипп Михайлович.

— Понимать тут много не нужно. Парень весь как на ладони. Парень важный, а мужик будет и того лучше.

Филипп Михайлович усмехнулся и посмотрел на зардевшуюся Шурку.

— Понимаем! — еще раз повторил он. — Только какая неволя девке за вора итти?

— Это ты дело говоришь. За вора и я не посоветовал бы. Дочь твоя — хороша, скажу прямо. Ну, и Сашка у меня — куст малиновый. Своему делу мастер Сашка у меня.

— Молода еще, зелена, — вступилась мать, входя в комнату. Она, видно, подслушивала.

«Те-те-те… пошел разговор… зацепился», усмехнулся про себя дядя Павел, солидно оправил борты пиджака и сказал шутливо:

— А давайте спросим самое голубушку. Сашка так и наказал мне: «Не захочет Шурка, так не сватай». Ну-ко, голуба, держи ответ.

Шуркины щеки так сильно покраснели, что дяде Павлу показалось, будто он чувствует их нестерпимый жар. Потом ее ресницы дрогнули, закрыли глаза.

— Пойду! — чуть слышно сказала она и отшатнулась за спину матери.

Через день будущий тесть поднес дяде Павлу и Умнову по стакану вина. Теща спросила жениха:

— Что у тебя есть? Какие прибытки?

Дядя Павел весело ответил за Умнова:

— Весь тут. Ни дому, ни крыши. Кузнец-молодец, сила да храбрость.

Все засмеялись.

Домой дядя Павел и Умнов шли в обнимку и пели:

Дядя Павел шептал:

— Ты теперь полный хозяин будешь. Всему делу голова.

Умнов не сразу понял, о каком хозяйстве говорил мастер.

— Постарел я, сынок! Руки, ноги у меня трясутся, вижу худо. Женю и оставлю тебя в кузнице мастером.

Дядя Павел покрепче обнял Умнова за шею, положил свою седую голову ему на плечо и затянул грустно:

Женив Умнова, дядя Павел ушел по инвалидности с работы и оставил Умнова вместо себя мастером. Парень стал старшим над Калдыбой и Королевым. Старые товарищи и враги долго не хотели подчиняться. Калдыба кричал:

— Не хочу слушаться Сашки!

Королев же только улыбался.

Умнов по обыкновению приходил на работу раньше всех, осматривал инструменты, знакомился с заказами. Когда приходили остальные кузнецы, раздавал им нужный материал и указывал, что делать.

Летом Умнову дали удостоверение — «мастер коммуны». Удостоверение это он получил утром в кабинете Сергея Петровича.

— Заслужил ты, Умнов, — сказал Сергей Петрович. — Тебе многое доверила советская власть, и ты оправдай это доверие.

Ребята хлопали его по плечу: «Первый мастер из нашего брата».

Умнов в коммуне стал знаменитостью. О нем говорили в общежитиях, на собраниях, его ставили в пример другим, смотрели ему вслед с завистью и уважением.

Но скоро не меньшее уважение приобрел у коммунаров и Осминкин. Умнову пришлось несколько потесниться.

Начало этому положил футбольный матч всесоюзного значения, о котором Осминкин вычитал в газетах. Как страстный футболист Осминкин горячо заинтересовался им. Он каждый день просматривал газеты, отыскивая в них все, что печаталось о подготовке к матчу, и целыми днями говорил только о нем: «Вот бы получить отпуск — посмотреть!»

Скоро из Москвы на его имя пришла бумажка. В ней просили Осминкина явиться в Совет физической культуры, назначили день и час. Для Осминкина это было неожиданностью. Зачем он им там понадобился? Он недоуменно вертел в руках вызов, спрашивал Богословского, но так и не получил ответа на свой вопрос.

В назначенный день ему выписали увольнительную. Он послал телеграмму матери. Он знал, что мать постарается сделать так, чтобы Виктор повидал не только ее, старуху. Была в Москве одна девушка, которую всегда хотел видеть Осминкин. Мать считала ее его невестой. «Может, динамовцев посмотреть успею, вот было бы здорово!» думал Осминкин в вагоне.

В Совете физической культуры Осминкину предложили пройти комиссию.

Держали Виктора недолго. Отчеканивая каждое слово, он старательно отвечал на вопросы. Доктор выслушал его, пощупал, проверил дыхание, давление крови и сказал, как на призыве:

— Годен!

— Куда ж это я годен? — поинтересовался Осминкин.

Ему сказали:

— Играть за сборную РСФСР, — и удивились, что он этого не знает.

— За сборную РСФСР? — переспросил Осминкин даже без волнения — так был уверен, что ослышался.

Человек за столом подтвердил.

— Я? Не может быть! — не верил Виктор, когда человек кончил объяснять, что он, Виктор Осминкин, будет играть за сборную РСФСР против команд других союзных республик.

Ему все еще казалось, что эти люди, узнав от кого-то о его страсти к футболу, решили над ним подшутить.

Через час он получил нужные инструкции и бумаги. Ему уже давали советы, как себя держать до матча: «Не очень утомляться!..» Да разве он не знает!

Осминкин вышел из зала и бегом сбежал с лестницы. Люди, идущие наверх, шарахались в стороны, не успев разглядеть его сияющее счастливое лицо.

Влезая в трамвай, он хотел погасить улыбку, но, протянув кондукторше рублевку, вдруг засмеялся:

— Давай на все!

— Вы что, пьяны, товарищ? — грозно осведомилась кондукторша.

Виктор покорно принял сдачу и, убегая от любопытных взглядов пассажиров, протиснулся на переднюю площадку: пусть немножко обдует ветерком.

«Домой! — подумал он почти вслух. — Вот мать обрадуется!»

У Мясницких ворот Осминкин сошел с трамвая.

«Пройдусь, а то больно разволновался».

Ноги несли его к вокзалу. Он все еще пробовал спорить с самим собой: «Ну, зачем мне сегодня в коммуну? Успею и завтра», и продолжал шагать к Северному.

— До Болшева и обратно! Впрочем, дайте только туда, — сказал он в окно кассы.

В коммуне уже привыкли к тому, что команда болшевских футболистов, встречаясь с другими командами, нередко одерживает победы. Но эти победы, как и все, что касалось спорта, людям, мало искушенным в его особой организации и жизни, представлялись делом хотя и славным, но домашним, маленьким, вряд ли особенно интересным кому-нибудь за пределами коммуны.

А тут вдруг одного из их футболистов берут в команду РСФСР! Значит, все его знают, ценят, значит, он один из лучших!

После ужина в столовой Осминкина качали.

— Чемпион! — надрывался легко воспламеняющийся Хаджи Мурат. — Чемпион! Качать чемпиона!

Умнов вместе со всеми радовался этому признанию заслуг Осминкина. Самого его подкарауливала беда.

С одним из последних наборов в коммуну пришел молодой домушник Громов. Его назначили в кузницу, но работал он плохо, даже к горну частенько нетрезвым становился. В свободное время Громов ходил по коммуне нарядно одетый, а когда были деньги — удачливо играл в карты. Он сразу же примкнул к Королеву и, когда у того отношения с Умновым обострились, шепнул:

— Мы этого Умнова враз скрутим… Есть средство… Покажем, какой он мастер…

— Ну? — заинтересовался Королев.

— Сманить играть в карты… Напоим, тогда весь наш будет.

— Не пойдет! — усомнился Королев.

— С умом взяться, так пойдет.

С этого дня в кузнице кто-нибудь неизменно заводил разговор о картежной игре, о крупных выигрышах, о прошлой жизни. Так тянулось около недели. Наконец Громов прямо предложил Умнову попытать счастье и к немалому удивлению получил согласие. Собрались в Костине, в избе братьев Немухиных. Выпили. Умнов захмелел больше всех.