Болшевцы

— Выходите. Вас берет коммуна, — сказал милиционер.

И вот они вернулись… Они не успели еще досказать свои приключения, когда за окном прошумел автомобиль. Приехал Погребинский. После короткой беседы с Мелиховым и Богословским он зашел к воспитанникам.

— Ну, справили поповский праздник? — спросил он, едва за ним закрылась дверь.

Никто не ответил.

— Расскажи, Чинарик, глубок ли у дьякона карман!

— Не знаю… не лазил.

— Так ли? Ну, а ты, Гуляев?

— Я этого дьячка пришибу когда-нибудь.

— Довольно, пошутили, — оборвал его Погребинский. Он снял кубанку и присел возле кровати.

— Вы, сознательные члены трудовой коммуны ОГПУ, полезли драться с пьяными мужиками… Стыдно, позор! Вы должны были не допускать драки. А вы что сделали? Коммуну «защитили», «чести» ей прибавили? Никто, мол, о нас худого слова не скажи. А на деле-то худшим ее врагам пошли на помощь…

— Там певчего избили, — продолжал Погребинский. — Приходил жаловаться к Сергею Петровичу, чуть не плачет. Последние портки на теле. За какой грех? Он-то чем перед вами провинился? Так вот подумайте, что он о вас теперь скажет. Да всякий, не только он, кто вам добра хотел. Бандиты, скажут, только и всего. Прав, мол, Разоренов — горбатого только могила исправит… И выходит, Васька Разоренов нам всем морду наколотил! Не только вам. И мне, и Мелихову, и Богословскому. А вы ему в этом помогли!..

Чорт знает, как все у него повертывается! Их «геройство» на поверку оказывалось такой ошибкой, из-за которой невозможно посмотреть этому человеку в его насмешливые глаза.

— Запомните, бравые кулачные бойцы, — продолжал Погребинский, — запомните раз и навсегда: как бы вы правы ни были — вам не поверят. Доверие надо заслужить. А доверие кулаками не завоевывается. На кулаках-то и последнее можно растерять.

Слушая эту речь, ребята понимали прежде всего, что этот человек им поверил, верит и, видимо, будет верить. Погребинский оглядел лица болшевцев и, выдержав длинную паузу, продолжал более мягким тоном:

— Вот думали костинскую молодежь позвать сюда в гости, да разве кто теперь в такую компанию пойдет!

— Смотря зачем, — робко сказал Леха Гуляев.

— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, — повернувшись к Лехе, сказал Погребинский и, обращаясь ко всем ребятам, добавил:

— Я кой-что придумал для вас… Не драки устраивать надо, а… Скажите по совести, девки пойдут сюда? — перебил он себя.

— Будьте покойны! — уверенно ответили ребята, и их испещренные синяками и кровоподтеками физиономии расплылись в довольные улыбки.

— Ну, конечно, за таких молодцов они в огонь и воду, — засмеялся Погребинский. — Значит, дело решенное — организуем вечеринку?

Погребинский поговорил о том, как нужно эту вечеринку устроить и какое она может иметь значение для коммуны,

— Вечеринки вас на голову выше поднимут, авторитет создадут, — говорил он. — Все увидят, что болшевцы не только драться могут… Люди культурные, сознательные… мол, к ним зайдешь — есть чему поучиться, есть что послушать, да и посмотреть.

— У нас Карелин хороший балалаечник!

— Чинарик пляшет — ноги за плечи закладывает!

— Я буду распорядителем, — сказал Хаджи Мурат, — я трепаться мастер.

— Видите, сколько талантов зря пропадало, — смеялся Погребинский. — Ну, так залечивайте синяки, зачесывайте кудри, учитесь галантерейному обращению — ив поход.

— А пока я предлагаю, — сказал Сергей Петрович, — запретить болшевцам ходить в Костино. Нечего им там делать!

Предложение Богословского было неприятно. Не слышать девичьих песен и речей было тяжело. Но они чувствовали себя виновными и не возражали. В этот вечер девушки долго гуляли около церкви, напрасно ожидая болшевских кавалеров.

За подготовку к вечеринке взялись дружно. Вскоре вся костинская молодежь знала, что в коммуне организуется вечеринка.

— Рояль будет играть! — говорили костинские девушки.

И хотя они предпочитали веселиться под гармонику, им все же была приятно слышать о рояле. Это как-то облагораживало воров, и девушкам уже казалось, что они пойдут веселиться в «порядочную» компанию.

На обычные деревенские вечеринки девушки ходили в валенках, но в коммуну к городским ребятам в валенках итти было неудобно. Они обулись в башмаки, начистив их до блеска. А Таня Разоренова завилась у местного парикмахера и приколола на кофточку позолоченную ласточку с распростертыми крыльями.

Накануне вечеринки Гуляев тщательно отмыл сапожный вар с рук, разгладил свою чесучевую рубашку.

— Пропала Таня, — сказал Накатников, намыливая подбородок.

— Пропала, — согласился Калдыба.

— Не пропала, — с печальным вздохом пошутил Гуляев. — У меня нос картошкой, нужен я ей…

Девки — народ привередливый. Нужно пожарче печи натопить, в лампах стекла почище вычистить, чтобы светили лампы в этот вечер, как солнце. Все эти хозяйственные заботы взял на себя маленький Чинарик, но каждый болшевец считал необходимым все проверить самому. После драки с костинцами Чинарик был всегда чисто выбрит и вообще весь как-то подтянулся.

— Дядя Сережа, — докладывал он Сергею Петровичу, — к вечеринке все готово. Полы мыты, ребята бриты, гости будут. — И при этом степенно раскланивался, как гостеприимный хозяин перед гостем.

В общежитии нашлись новые таланты: силач, фокусник. Чинарик протестовал против чтения на вечеринках.

— У нас не училище, — возмущался он. — Если мы с девками начнем таблицу умножения считать, они разбегутся. Девке музыку дай, кавалера к танцу дай.

В чисто вымытой и ярко освещенной столовой болшевцы встречали гостей, вежливо, по-городскому снимали с девушек пальто и складывали на рояль горой. «Про вешалку забыл», думал Чинарик огорченно, но зато заслуженно гордился освещением: три лампы «Чудо» сияли ослепительно.

— Вальс! — кричит Хаджи Мурат Карелину. — Кавалеры разбирают дам.

Чинарик фертом пошел в первой паре. Никто не думал, что он окажется таким ловким танцором.

Накатников пляшет с Леной Грызловой, Гуляев — с Таней, племянницей Василия Разоренова.

Таня довольна танцами, хотя ее кавалер неуклюже топчется и невпопад кружится. Она нежно говорит Гуляеву:

— Медведь неуклюжий.

— «Барыню», — кричат Карелину, — плясовую!

И в круг выходит Чинарик. Прижимая картуз к груди, он бежит, форсисто притоптывая каблуками, бежит мимо Клаши Ефремовой. Потом останавливается, его ноги выбивают мелкую дробь, затем вновь наступает на Клашу, раскинув руки. И вдруг, отбросив в сторону картуз, молодецки встряхнув головой, идет в присядку. Он то взлетит к потолку, то сядет у самых ног Клаши. И, наконец, властно стукнув правым каблуком, гордо выпрямившись, замирает. Тогда Клаша, томно помахивая над головой белым платочком, подбоченившись, идет мимо Чинарика, чуть задев его юбками. Чинарик вновь срывается с места, и они пляшут рядом, взявшись за руки.

А Карелин, не жалея струн и пальцев, «режет» на балалайке «Барыню». Когда Чинарик с Клашей кончили пляску, он громко провозгласил:

— Объявляю отдых и музыканту и ногам.

— Давайте споем, — предложила Лена.

У нее был хороший голос, и ей вовсе не хотелось отставать от Клаши Ефремовой. Она запела свою любимую «Рябину». Задушевнее ее никто этой песни не пел.

Пела она, лукаво поглядывая на ребят, и каждому из них в эти минуты казалось, что он-то именно и есть тот дуб, по Которому тоскует рябина.

Подтягивали все. Чуткое ухо Карелина мучили фальшивые голоса болшевцев.

— Нужно ребят петь учить. Послушайте, как они козла дерут, — пожаловался он Сергею Петровичу.

А Богословский думал о том, что скоро этим вечеринкам станет тесно в столовке и время позаботиться не только о хоровом кружке, но и о клубе. Он поделился своими предположениями с ребятами.