Страница 27 из 34
У меня была масса других дел, но я не отложил в сторону дело Линдеманса. Рапорт, который я написал в штаб верховного главнокомандующего, без сомнения, подшили к делу. Этот вопрос был одним из многих, которые должен был решить разведывательный отдел штаба. Многие старшие офицеры, которые должны были строить свои доклады на материалах рапортов, могли тем не менее признать мои подозрения фантастическими и сумасбродными. Обвинить прославленного руководителя Движения сопротивления одной из союзных нам стран в предательстве — это факт не только абсурдный, но и рискованный. Такое обвинение могло легко привести к серьезным политическим и дипломатическим осложнениям. Вряд ли найдется человек, который захочет впутывать себя в политику или дипломатию в разгар величайшей войны, которую когда-либо вело человечество. Наоборот, он всеми силами постарается избавиться от такого опасного дела. Поэтому вопрос о Линдемансе оставался нерешенным. И всякий раз, когда я встречал своего коллегу из английской контрразведки, приданной штабу верховного главнокомандующего, этого умнейшего человека, который впоследствии занимал ряд исключительно важных должностей, работая по политической линии, я забрасывал его вопросами о Линдемансе. Он всегда был любезен со мной, но я замечал, что мои умозаключения не производили на него должного впечатления. И если такой умный человек, с большим опытом работы в контрразведке не верил в мои доказательства, то уж тем более было маловероятно, что «кабинетные» офицеры штаба верховного главнокомандующего, занимающиеся вопросами, которые требовали немедленного разрешения, станут прислушиваться к моим предположениям.
Прошло шесть недель, но Линдеманс, несмотря на все мои усилия, арестован не был. По-прежнему не было прямых улик, свидетельствующих о виновности Линдеманса. Но однажды вечером я нашел такую улику… Наступление союзников продолжалось. Со времени трагического провала воздушнодесантной операции у Арнема наши армии вели упорные бои за каждую пядь земли. Я был в Эйндховене, который теперь находился в наших руках. Как известно, к этому времени у меня забрали и моих помощников и легковую машину. Я работал один и выполнял обязанности следователя, судьи и тюремщика.
…Допрос, который продолжался вот уже три часа, близился к концу. Передо мной сидел молодой голландец — Корнелис Верлуп. Мне стоило больших трудов заставить его признаться, что он шпион. Верлуп был. сильно напуган. Я встал и, потягиваясь, стал стряхивать с брюк пепел от сигареты. Верлуп внимательно следил за мной.
— Меня расстреляют? — прошептал он. От волнения у него пересохло в горле, и ему трудно было говорить.
Я пожал плечами, ничего не сказав в ответ. Верлупа, конечно, должны были расстрелять. Ведь он шпион.
— У меня молодая жена в Амстердаме, хорошая голландская девушка. Клянусь, она ни в чем не виновата.
— Но мы и не собираемся расстреливать твою жену. Мы не похожи на твоих немецких хозяев.
Верлуп быстро переключил разговор на другую тему.
— Я сообщу вам ценные сведения, сэр, — в обмен на мою жизнь.
— Дурак ты, — сказал я. — До того как тебя расстреляют, мы выжмем из тебя все, что ты знаешь. Это не так уж трудно.
На бледном лице Верлупа появилась лукавая улыбка.
— Все это так, но вы даже не подозреваете, что́ я знаю.
— Что же ты знаешь, мой юный философ? Мне кажется, что зря ты тянешь время, — с презрением сказал я.
Верлуп резко наклонился вперед и, сжимая кулаки, словно силясь вспомнить что-то, назвал имена всех моих коллег и описал их. Далеко не все офицеры нашего штаба знали личные качества офицеров, фамилии которых выпалил Верлуп.
— Кроме того, ваш резидент в Брюсселе Лювен, человек по фамилии Дампрени в Амстердаме и…
Сидя передо мной, он бойко перечислял фамилии агентов нашей контрразведывательной сети в Бельгии и Голландии.
Я забеспокоился о судьбе агентов, все еще находившихся по ту сторону линии фронта. Если этот предатель знал так много, то его хозяева наверняка знали еще больше. Стараясь скрыть волнение, безразличным тоном, каким только мог, я спросил его:
— Кто тебе сказал все это?
Верлуп насторожился. Надежда засветилась в его глазах.
— Полковник Кизеветтер из абвера… в штабе абвера в Дрибергене. Но кто сказал полковнику Кизеветтеру — это мой секрет. Давайте заключим сделку, сэр!
Я смертельно устал и чувствовал тошноту. Трудно было поверить, что человек мог так низко пасть. Я видел, как многие мужчины и женщины боролись за жизнь, словно загнанные в угол крысы. Ради спасения своей шкуры они готовы были продать родину, друзей, но мне подобные сделки с совестью были отвратительны. Не имея помощников и машины, я должен был лично препроводить Верлупа в военную тюрьму, которая находилась в противоположном конце города. Ночь была темная, хоть глаз выколи, и я боялся, как бы Верлуп не сбежал. Поэтому, вынув пистолет и устремив на него испытующий взгляд, я сказал:
— Пойдем, Верлуп. Я сыт по горло твоей болтовней. Мне ясно, что ты предатель, и торговлей со мной ты ничего не добьешься. На подобные сделки обычно идут нацисты — твои друзья. Я же никогда… Ну, так кто же рассказал обо всем этом полковнику Кизеветтеру?
Искра надежды погасла в его глазах.
— В обмен на мою жизнь, сэр…
Он сделал жест отчаяния.
Я резко толкнул его в спину пистолетом.
— Пойдем, — почти закричал я, решив, что за ночь он, наверно, одумается.
Но Верлуп, этот хитрый шпион, по-своему истолковал мой жест. Он решил, что я хочу его застрелить.
— Подождите, — задыхаясь произнес он, — я все расскажу. Не стреляйте. Это был Линдеманс — Кинг Конг. Он рассказал обо всем этом полковнику Кизеветтеру.
Так неожиданно нашел я последнее звено в цепи) улик против Линдеманса. Наклонившись, я толкнул Верлупа дулом пистолета. Покачиваясь, бледный как смерть, он направился к выходу.
— Кинг Конг сообщил нацистам о выброске парашютистов у Арнема? — спросил я.
Верлуп остановился и молча кивнул… Он не мог говорить — губы его пересохли. Но он облизал их — и слова полетели одно за другим.
— Да, он сообщил об этом полковнику Кизеветтеру пятнадцатого сентября, когда был в штабе абвера. Он сказал, что будут выброшены английские и американские парашютисты.
— И он указал, где именно?
— Да, он заявил, что английская воздушнодесантная дивизия должна быть выброшена утром в воскресенье в районе Эйндховена.
Я опустил пистолет и испытующе посмотрел на Верлупа. Этот жалкий трус, сам того не подозревая, ответил на мучивший меня вопрос. Он по-своему понял эту паузу в разговоре и, упав на колени, прошептал:
— Вы не станете стрелять в меня сейчас… а? Я сказал все, что знал.
— Лично я стрелять в тебя не собираюсь, но я ничего не могу сказать за армию. Твою судьбу решит военный трибунал. Теперь вставай и пойдем.
Большой опыт работы в контрразведке научил меня не давать отдушины личным чувствам — это непозволительная роскошь. Но на сей раз я не владел собой. Доведенный до белого каления, я в течение какого-то момента не мог вымолвить ни единого слова. Несмотря на мои неоднократные предупреждения, Кинг Конгу разрешили отправиться на выполнение секретного задания по ту сторону линии фронта, где он мог причинить огромный вред делу союзников. Если раньше я только догадывался об этом, то теперь благодаря низкому предательству Верлупа знал все. Надо было как можно скорее положить конец предательской деятельности Линдеманса.
Препроводив Верлупа в тюрьму, я бросился в штаб голландской разведки. Вид моих соотечественников, которые развалясь сидели в мягких креслах офицерской столовой с бокалами вина в руках и слушали легкую музыку, лившуюся из радиоприемников, привел меня в бешенство. В приступе ярости я не мог говорить.
Один из моих знакомых оглянулся и спросил меня:
— Что с тобой, Пинто? Ты так бледен.
Спокойный тон его голоса окончательно вывел меня из себя.