Печать света

Бабушка помедлила, отпила травяной чай, и Мири с тревогой заметила, что рука у нее уже не так тверда, как прежде, — чашка неловко звякнула о блюдце. Девушка закусила губы, но перебить бабушку не посмела и слушала дальше.

— И вот, когда я поняла, что мы с Клаусом больше не увидимся, я сняла свой медальон и отдала ему. Не знаю, почему. Может, хотела сделать ему подарок на память… А может, избавиться от ярма, которое чувствовала на шее.

И вдруг он отдал мне свой — аккуратный маленький золотой кружок. Я надела его на шею, и словно так и должно было быть — он не мешался и не раздражал меня, как тот, старый.

Клаус и его дядя уехали из Праги и навсегда пропали из моей жизни. Я прятала золотой медальон, подарок Клауса, довольно долго, изворачиваясь и так и эдак, чтобы никто не заметил подмену. Но как-то мать вошла, а я мылась… Сама понимаешь, с ванными тогда было не очень, все больше корыто использовали… Короче, мать завопила так, что я чуть не утонула в том корыте. Потом меня, кое-как одев, потащили к деду. Тот был уже одной ногой в могиле, видел плохо, но тут и слепой бы понял разницу. Он грозил мне проклятием всего еврейского народа и много чем еще. Спросил, куда я дела медальон. Я молчала. Честно говоря, они так меня напугали, что у меня случилось что-то вроде нервного расстройства: я не могла ни плакать, ни говорить.

— Бабуля, бедненькая моя! — Мири вскочила с дивана, где до этого полулежала, уютно свернувшись клубочком, и села на ковер у ног бабушки, положив голову ей на колени:

— Ведь ты ребенком еще была, хотели бы хранить свои сокровища, присматривали бы за ними сами!

Бабушка улыбнулась, гладя внучку по темным и непослушным волосам.

— Тогда время было другое, детка. Так, как нынче, с детьми никто не носился… берегли, но все равно мы были вроде как взрослые, только поменьше.

— А что было потом? — история уже захватила Мири, и хотелось узнать продолжение.

Бабушка продолжала рассказывать, и девушка живо представила себе, как в доме начался форменный содом: в тесной полуподвальной комнате полно народу, все бестолково мечутся, пытаясь привести в чувство хрипящего на кровати старика. Душно, кто-то несет воду, кто-то лекарство, кто-то кричит, что надо врача. Худенькая девочка с лихорадочно блестящими глазами, сухими губами и неестественно неподвижным лицом сидит в углу на лавке, обхватив себя за плечи и покачиваясь из стороны в сторону. Черные, туго заплетенные косы скользят по спине блестящими змейками. Мать Мириам ломает руки, с беспокойством поглядывая на девочку, и жалеет о том, что вообще кому-то сказала о чертовом медальоне. Потом старик приходит в себя настолько, что велит всем убираться вон. Некоторое время он разглядывает девочку, которая не мигая таращится в окно. Следуя его указаниям, мать наливает в чашку какого-то зелья из пыльной бутыли и дает девочке выпить. Та глотает с трудом, мутная жидкость течет по подбородку и капает на платье. Несколько минут старик ждет, потом, кряхтя, встает и берет со стола горящую свечу. Подходит к девочке и, задрав рукав, обжигает ей руку. Боль и снадобье пробивают охватившую ее тело апатию, и маленькая Мириам начинает всхлипывать. Мать, испуганно поглядывая на старика, обнимает ее.

— Расскажи мне, что случилось, — велит старик.

И Мириам рассказывает ему, как ненавидела тот кругляш и подарила его Клаусу. На память. Потому что… потому что ей так захотелось.

— Он попросил?

— Нет! Он удивился. А потом отдал свой, — и она гордо выпячивает грудь. — Он сказал, что этим медальонам отпираются врата Золотого города. Где хранится счастье человеческое.

Старик молча смотрит на ее новый медальон. Потом протягивает руку и просит посмотреть. Мири колеблется. Расставаться с медальоном нельзя, но немыслимо перечить деду, и с неохотой она снимает цепочку и вкладывает свое сокровище в его морщинистые руки.

Девочке казалось, что прошла вечность. Старик рассматривал медальон с одной стороны, потом с другой, потом через стекла и разные камни… Мать, проявлявшая все большее нетерпение, тихо выскользнула из комнаты, шепотом велев Мири сидеть и ждать, пока дед отпустит ее.

А старик словно напрочь забыл про девочку. Теперь он просто сидел, глядя на медальон и думая о чем-то своем. Придя в себя, девочка обрела всю прежнюю живость, и ей мучительно было сохранять тишину и неподвижность. Да и есть ужасно хотелось. Обед, видимо, давно прошел, причем мимо нее. В животе урчало, обожженная рука болела, она вздыхала, вертелась на лавке и в конце концов уронила со стоящего рядом столика поднос. Тот загремел по полу, старик подскочил на месте и опять схватился за сердце. Мириам втянула голову в плечи; сейчас ей достанется еще раз!

Но старик, осознав, что это всего лишь девочка, быстро успокоился и велел ей сесть на его место за столом и перерисовать медальон на лист бумаги, глядя в лупу и стараясь передать все детали как можно точнее.

Нельзя сказать, что предстоящее времяпровождение обрадовало девочку, а главное, она представила, сколько времени это займет! Приблизившись к столу, она протянула костлявую лапку и схватила медальон. Прижав его к груди, выпалила:

— Я все сделаю, только сейчас уйду на минуточку. Мне очень надо! — и метнулась к двери.

Она сходила за «надо», заскочила в кухню, где мать сунула ей кусок хлеба и помазала маслом ожог, попила водички, а потом пришлось все же возвращаться и рисовать медальон.

Мири видела, что рассказ утомил бабушку, но та отказывалась перенести разговор на завтра. Только время от времени умолкала, пила маленькими глотками чай и вновь пускалась в воспоминания.

— С тех пор медальон всегда был при мне, — говорила савта. — Дед умер вскоре после начала войны, а меня и других детей увезли, кого в Швейцарию, кого в Америку. Оставшиеся почти все погибли, такая была война… Старый рабби разговаривал со мной после того случая только один раз. Он уже почти не вставал, мать привела меня к нему. Он сказал, — бабушка помедлила и заговорила так, словно слово в слово повторяла речь деда: — «Я не виню тебя в случившемся. На все есть причина — и так было суждено. Но ты по-прежнему несешь бремя хранительницы, поэтому береги медальон, никому и никогда не отдавай. Может быть, придет время, и он выполнит предназначенное».

Само собой, девочка тут же спросила, что именно должен выполнить медальон.

— Не знаю, — печально ответил старик. — Но думаю, что это амулет, о котором говорится в легенде о Золотом городе. Он отомкнет врата, и человек сможет попасть в град волшебный.

— Это где? — пискнула Мири, вспомнив, что Клаус тоже говорил что-то о зачарованном городе, который не на небе и не на земле и до которого доберется только избранный — Хранитель Печати.

— Где? — переспросил рабби. — Где же он… об этом сказано в Зоаре. Захочешь узнать ответ — читай книгу и следуй каббале.

При этих словах мать девочки, стоявшая за ее спиной, невольно попятилась, и Мириам тоже сделала шаг назад. Старик усмехнулся.

— Глупая женщина, это всего лишь книги. Священные — да, запутанные — да. Но чтобы понять, нужно не просто читать!

Бабушка вздохнула, и опять они сидели молча. Мири мучительно волновалась и не знала, что сделать или сказать. А вернее, знала, что сделать ничего нельзя. Савта всегда хорошо заботилась о своем здоровье, и глупо было бы советовать обратиться к врачу или поискать новое лекарство. От старости нет лекарств, а самые лучшие врачи наверняка делают для нее все что можно. И еще она очень сильная… хоть и хрупкая стала. Девушка взяла руку бабушки и прижалась к ней щекой.

— Я не следовала путем каббалы и не читала книгу Зоар, — грустно сказала старая Мириам. — Может, надо было… но мне хотелось жить, а не уподобляться тем, кто ищет невесть чего и не видит, как мимо проходит настоящая жизнь. Одно время я думала разыскать Клауса или его семью. Его дядя был, сколь помнится, из немецкой аристократии: Карл фон Райнц. Но и этого я не сделала. А недавно ко мне пришел человек…