Анастасия (сборник)

А поручик и сам не знал в точности. Нужно же что–то делать, а не торчать на месте, нужно выдумать что–то новое. Похоже, в том именно доме и живет барин, обозревающий небеса в подзорную трубу, что подразумевает наличие известной учености. А разве в безнадежном положении помешает им, запасным строевикам, исчерпавшим всю военную смекалку, образованный человек? Вдруг и нет. К тому же была еще одна мыслишка, не до конца продуманная, но любопытная…

Дом оказался каменный, но обветшавший изрядно, облупленный, весь какой–то пришибленный, как мелкий чиновничек, которому не на что опохмелиться, хотя похмелье выдалось особо гнетущее. Три яблони – остатки сада. Построек нет и в помине, только заросшие травой основания срубов. Одна конюшня сохранилась.

Они шагом проехали к крыльцу, где бревно заменяло недостающую колонну, остановились. Прислушались. Дом казался пустым. Зеленели сочные лопухи, поблизости звенели осы.

– Те! – урядник поднял ладонь.

Поручик почувствовал – что–то изменилось. Тишина с лопухами, солнцем и осами словно бы стала напряженной. Словно бы кто–то наблюдал за ними из–за пыльных стекол, и не с добрыми чувствами. Слишком часто на них смотрели поверх ствола, чтобы они сейчас ошиблись.

– Ну, пошли, что ли? – сказал поручик и мимоходом коснулся рукоятки кольта за поясом.

Платон принялся спутывать лошадей, и тут зазвучали шаги. Молодой человек в сером сюртуке вышел на крыльцо, спустился на две ступеньки, так что их с поручиком разделяли еще четыре, и спросил довольно сухо:

– Чем обязан, господа?

Недружелюбен он, а в захолустье всегда наоборот, рады новым людям. Ну, мизантроп, быть может. Дело хозяйское.

Поручик поднял было руку к козырьку, но спохватился, что козырек отсутствует вместе с кепи, дернул ладонью, и жест выглядел весьма неуклюже:

– Белавинского гусарского полка поручик Сабуров. Урядник Нежданов сопутствует. С кем имею честь, с хозяином сего имения, надо полагать?

– Господи, какое там имение… – одними уголками рта усмехнулся молодой человек. – Вынужден вас разочаровать, господа, если вам необходим был хозяин, – перед вами его гость.

«А ведь он не отрекомендовался», – подумал поручик. Они стояли истуканами, разглядывая друг друга, и наконец неприветливый гость, обладавший тем не менее уверенными манерами хозяина, нарушил неловкое и напряженное молчание:

– Господа, вам не кажется, что вы выглядите несколько странно? Простите великодушно, если…

– Ну что вы, – сказал поручик. – Под стать событиям и вид.

Гость неизвестного хозяина не проявил никакого интереса к событиям, приведшим военных в такой вид. Вновь повисло молчание. Словно осветительная ракета в кромешной тьме лопнула перед глазами поручика, и он заговорил громко, не в силах остановиться:

– Роста высокого, сухощав, бледен, глаза голубые, белокур, бороду бреет, в движениях быстр, может носить усы на военный манер…

Полностью отвечающий этому описанию молодой человек оказался действительно быстр в движениях – в его руке тускло блеснул металл, но еще быстрее в руках урядника мелькнул ружейный приклад, и револьвер покатился по ступенькам вниз, где поручик придавил его ногой. Платон насел на белокурого, сбил его с ног и стал вязать поясом, приговаривая:

– Не вертись, ирод, турок обратывали…

Поручик не встревал, видя, что подмоги не требуется. Он поднял револьвер – паршивенький «бульдог», – осмотрел и спрятал в карман. Декорации обозначились: палило солнце, звенели осы, на верхней ступеньке помещался связанный молодой человек, охраняемый урядником, а шестью ступеньками ниже – поручик Сабуров. Ну и лошади – без речей, как пишут в театральных программках.

Положение было самое дурацкое. Поручик вдруг подумал, что большую часть своей двадцатитрехлетней жизни провел среди армейских, военных людей, и людей всех прочих сословий и состояний, вроде вот этого, яростно зыркающего глазищами, просто–напросто не знает, представления не имеет, чем они живут, чего от жизни хотят, что любят и что ненавидят. Он показался себе собакой, не умеющей говорить ни по–кошачьи, ни по–лошадиному, а пора–то вдруг настала такая, что надо знать языки иных животных…

– Нехорошо на гостей–то с револьвером, – сказал Платон связанному. – Нешто мы в Турции? Ваше благородие, ей–богу, о нем жандармы речь и вели. За него вас и приняли, царство ему небесное, ротмистру, умный был, а дурак…

– Да я уж сам вижу, – сказал поручик. – А вот что нам с ним делать, скажи на милость?

– А вы еще раздумываете, господа жандармы? – рассмеялся им в лицо пленник.

– Что–о? – навис над ним поручик Сабуров. – Военных балканской кампании принимать за голубых крыс?

– Кончайте спектакль, поручик.

И хоть кол ему на голове теши – ничего не добились и за подлинных военных приняты не были, оставаясь в ранге замаскированных жандармов. Потерявши всякое терпение, они матерились и орали, трясли у него перед глазами своими бумагами – он лишь ухмылялся и дразнился, попрекая бесталанной игрой. Рассказывали про разгромленный постоялый двор, про жуткий блин с щупальцами, про нелепую кончину ротмистра Крестовского вкупе с нижними чинами отдельного корпуса – как об стенку горох, разве что в глазах что–то зажигалось. Как в горах – шагали–шагали и уперлись рылом в отвесные скалы, и вправо не повернуть, и слева не обойти, остается убираться назад несолоно хлебавши, а драгоценное время бежит, солнце клонится…

– Да в такую Богородицу! – взревел Платон. – Будь это язык мусульманский, он бы у меня давно пел, как кот на крыше, а такой, свой – ну что с ним делать? Хоть ремни ему из спины режь – в нас не поверит!

Ясно было, что все так и есть – не поверит. Нету пополнения у невеликой воинской команды, выходит, что и не будет, игра идет при прежнем раскладе с теми же ставками, где у них – медяк против горстки золотых, двойки против козырей и картинок…

– Ладно, – сказал поручик, чуя в себе страшную опустошенность и тоску. – Развязывай его, и тронемся. Время уходит. А у нас мало его. Еще образованный, должно быть… Что стал? Выполняй приказ!

Развязали Фому неверующего и в молчании взобрались на коней. Поручик, немного отъехав, зашвырнул в лопухи «бульдог» и не выдержал, крикнул с мальчишеской обидой:

– Подберешь потом, вояка! А еще нигилист, жандармов он гробит! Тут такая беда…

В горле у него булькнуло, он безнадежно махнул рукой и подхлестнул коня. Темно все было впереди, темно и безрадостно, и умирать не хотелось, и отступать нельзя никак, совесть заест; и он не сразу понял, что вслед им кричат:

– Господа! Ну, будет! Вернитесь!

Быстрый в движениях нигилист поспешал за ними, смущенно жестикулируя обеими руками. Они враз остановили коней.

– Приношу извинения, господа, – говорил, задыхаясь от быстрого бега, человек в сером сюртуке. – Обстоятельства, понимаете ли… Находиться в положении загнанного зверя…

– Сам, поди, себя в такое положение и загнал, – буркнул тяжело отходивший от обиды Платон. – Неволил кто?

– Неволит Россия, господин казак, – сказал тот. – Вернее, Россия в неволе. Под игом увенчанного императорской короной тирана. Народ стонет…

– Это вы бросьте, барин, – угрюмо сказал урядник. – Я присягу давал. Император есть Божий помазанник, потому и следует со всем возможным почтением…

– Ну а вы? – Нигилист ухватил Сабурова за рукав помятого полотняника. – Вы же человек, получивший некоторое образование, разве вы не видите, не осознаете, что Россия стонет под игом непарламентского правления? Все честные люди…

Поручик Сабуров уставился в землю, покрытую сочными лопухами. У него было ощущение, что с ним пытаются говорить по–китайски, да вдобавок о богословии.

– Вы, конечно, человек ученый, это видно, – сказал он неуклюже. – А вот говорят, что вас, простите великодушно, наняли ради смуты жиды и полячишки… Нет, я не к тому, что верю в это, говорят так, вот и все…

Нигилист в сером захохотал, запрокидывая голову. Хороший был у него смех, звонкий, искренний, и никак не верилось, что этот ладный, ловкий, так похожий на Сабурова человек может запродаться внешним врагам для коварных усилий по разрушению империи изнутри. Продавшиеся, в представлении поручика, были скрючившимися субъектами с бегающими глазками, крысиными лицами и жадными растопыренными пальцами – вроде разоблаченных шпионов турецкой стороны, которых он в свое время приказал повесить и ничуть не маялся от того угрызениями совести. Нет, те были совершенно другими – выли, сапоги целовали… Этот, в сюртуке, на виселицу пойдет, как полковник Пестель. Что же выходит, есть ему что защищать, что ли?