Анастасия (сборник)

Темный лоскут отлетел в сторону, лента молниеносно исчезла за дверью, и поручик успел выстрелить вслед. Внизу словно бы отозвалось визгом–воем–клекотом, тяжелым шевелением, и тут же совсем рядом громыхнуло ружье. Жив урядник, воюет, сообразил Сабуров, отскочил к окну и выпустил три пули в неясное шевеление во дворе – он не смог бы определить, что видит, одно знал: ни человеком, ни зверем это быть не может.

Кусочек двора озарили прерывистые вспышки пламени, будто заполыхало что–то в одной из комнат нижнего этажа. Огонь разгорался. «Зажаримся тут к чертовой матери, – подумал Сабуров, – нужно на что–то решаться, вот ведь как…»

Внизу все стихло, только во дворе что–то ворохалось, гарь защекотала ноздри.

– Поручик! – раздался крик Платона. – Тикать надо, погорим!

– Я в окно! – заорал Сабуров.

– Добро, я в дверь!

И в этот миг с грохотом рухнули ворота. Сабуров прыгнул вниз, присел, выпрямился, осмотрелся, но ничего уже не видел – что–то темное, большое, низкое скрывалось за высоким забором, и что–то – вроде бы смутно угадываемое человеческое тело – волочилось следом, как пленник на аркане за скачущим турком. Сабуров выстрелил вслед, вряд ли попал. Во дворе повозка лежала вверх колесами, земля была в бороздах и рытвинах. Пламя колыхалось в окне хозяйской комнаты, в конюшне бесновались лошади. Сабуров нагнулся посмотреть, на чем он стоит левой ногой, – оказалось, на мохнатом собачьем хвосте, а самих собак нигде не было видно, ни живых, ни мертвых. Поручик кинулся в дом, пробежал через горницу, мимоходом отметив, что неподъемный стол перевернут, а лавки разбросаны. Черепки посуды хрустели под ногами.

Урядник уже таскал воду ведром из кухонной кадки, плескал в хозяйскую комнату – там, должно быть, разбилась керосиновая лампа и зажгла постель, занавески, половики. Повалил едкий дым, и они, перхая, возились в этом дыму, наконец затоптали все огоньки, забили их подушками, сорвали голыми руками, обжигаясь, горящие занавески. Вывалились на крыльцо, на воздух, плюхнулись на ступеньки и перевели дух – измазанные копотью, усыпанные пухом, мокрые. Долго терли глаза, кашляли.

– Хорошо, стены не занялись. А то бы…

– Ага, – хрипло сказал поручик.

Они глянули друг другу в глаза, оба в нижнем белье и сапогах, грязные и мокрые, и поняли, что до сих пор были мелочи, и лишь теперь только настал момент браться за настоящее дело. Мысль эта не радовала.

– Оно ж их утянуло… – сказал Платон. – Всех. И собак. Собак не видно.

– Ко мне в комнату – лента…

– И ко мне. Стрельнул, оно утянулось.

– Я – саблей…

Сабуров вспомнил и побежал наверх, урядник топотал следом. Отрубленный кусочек ленты отыскался у кровати. Поручик осторожно ткнул его концом сабли, наколол на нее, и это словно бы вызвало в куске последнюю вспышку жизни – он вяло дернулся и обвис. Так, на сабле, поручик и вынес его на крыльцо, где светлее.

Осторожно стали разглядывать, морщась от непонятного запаха – не то чтобы омерзительного, но чужого, ни на что не похожего. Лента толщиной с лезвие сабли, и на одной стороне множество мелких острых крючков, похожих на щучьи зубы, словно бы пустых внутри.

– Значит, как зацепит – и конец, – сказал поручик. – Этих щупалец у него ведь не одно. Два самое малое – и к тебе лезло в комнату, и ко мне. И – зубы. Должно быть, у него зубы – ту клячу в клочки, у пса хвост отгрыз… Мартьян где?

– Нету Мартъяна, упокой Господи его душеньку. Один безмен остался, – урядник перекрестился, за ним и Сабуров. – Смотрите, вашбродь…

Граненый шар безмена оказался перепачканным чем–то темным и липким, пахнущим в точности, как кусок щупальца.

– Отчаянный был мужик, – сказал Платон. – Это ж он с безменом на чудо–юдо…

– Чудо–юдо?

– Так не черт же. – Платон смотрел грустно и строго. – Что ж это за черт, если его можно безменом хлопнуть и кусок от хвоста отрубить? Да и черт вроде бы серой пахнет, а этот не поймешь чем, но не серой, право слово, не пеклом. И пули он боится. И железа острого опасается. Нет, барин, зверюга это, хоть и непонятная. Вот оно, стало быть, как…

Поручик отыскал штоф, и они хватили по доброй чарке за упокой христианских душ. Похрустели капустой, помотали головами, набираясь смелости.

– Три православных душеньки загубил, сучий потрох, – сказал Платон. – Вольно ж ему бегать…

– Воинскую команду бы… – сказал поручик Сабуров.

Но тут же подумал: какая в Губернске воинская команда? Инвалиды при воинском начальнике, стража при тюрьме, да пара писаришек. Может, интенданты еще отыщутся – вот и все. Небогато. Да сначала еще нужно тащиться за сотни верст и доказывать где следует, что они с урядником не страдают помрачением рассудка от водки, что по здешним лесам в самом деле шастает что–то опасное! Придется сначала уломать какое–нибудь провинциальное начальствующее лицо, чтобы хоть прибыло сюда и обозрело, а что такому лицу предъявить в качестве вещественного доказательства – кусочек щупальца, безмен в вонючей жиже?

Жандармы, что на вокзале? Слабо в них, как в слушателей и союзников, верилось, точнее, не верилось совсем. Вот и получается, что помощи от начальства ждать нечего. Должно быть, чудище объявилось недавно, рано или поздно оно наворочает дел, и паника поднимется такая, что дойдет до губернии, и зашевелится она в конце концов, и поверят шитые золотом вицмундиры, а тогда и возможности изыщут, и вытребуют войска, и леса обложат боевой кавалерией, эскадронами и сотнями, а то и картечницы Барановского подтянут – как всегда, после драки замашет кулаками Россия–матушка… Но допрежь того немало воды утечет, немало кровушки, и кровушка будет русская, родная. А присягу они с урядником принимали как раз для того, чтобы защитить отечество от любого врага.

– Так что же? – сказал Платон. – За болгарских христиан сколь крови выцедили, а тут свои…

Светало. И подступала минута, когда русское молодечество должно рвануться наружу – шапкой в пыль, под ноги, соколом в чисто поле, саблей из ножен. Иначе – не носить больше саблю, воином не называться, самому себе не простить. Раз выпало – грудь в грудь, до виктории или геройской смертушки…

– Урядник, смир–на! – сказал Сабуров.

Урядник опустил руки по швам. Оба они были в нижнем белье и сапогах, но это не имело значения. Как–то в восемьсот двенадцатом казаки голышом опрокинули французов, так что не в штанах дело.

– Слушай приказ, – сказал поручик Сабуров. – Объявившуюся в здешних местах неизвестную тварь, как безусловно для людей опасную, отыскать и уничтожить. Выступаем немедля.

– Слушаюсь, ваше благородие! – рявкнул урядник.

И у обоих стало на душе чуточку покойнее. Теперь был приказ, были командир и подчиненный, теперь – воинская команда.

– Соображения есть? – спросил Сабуров.

– Как не быть? Большое оно, чудище–то… Вон как столы–лавки перебулгачило. Гренадерскую бомбу бы нам…

– Где ж ее взять…

– Местности мы не знаем, вот что плохо. Проводника бы нам, какого ни на есть…

– И подзорную трубу, – сказал Сабуров. – Помнишь, Мартьян говорил про блажного барина, что на звезды смотрит?

– Помню. Думаете?

– Да уж см отрит этот барин в небеса не так просто.

Только где ж его искать? Черт, ничего не знаем – и где какие деревни и где что… Ну ладно. Давай собираться.

Сборы заняли около часа, а потом они выехали шагом на неоседланных Мартьяновых лошадях, приладив самодельные уздечки – невеликая воинская команда. По опыту своему поручик Сабуров знал, как мало значат их ружье и два револьвера, но что поделаешь.

Наклонившись с конской спины, Платон разбирал следы, и вскоре последовало первое донесение:

– Ну что – какие–никакие, а есть лапы. И лап этих до этакой матери, прости Господи – чисто сороконожка. И ясно ведь, что тяжелое, вон ворота не выдержали, как через них лезло, а бежит легко. Это как понять?

А вскоре они наткнулись на место, где валялись повсюду клочья собачьей шерсти, обрывки одежды – и кровь, кровища там и сам… Перекрестились, еще раз помянув несчастливых рабов Божьих, Мартьяна и двух других, по именам неизвестных, и тронулись дальше, превозмогая тягу к рвоте.