Анастасия (сборник)

– Я никогда не беру денег вперед.

– У тебя есть принципы?

– Отсутствие принципов – тоже принцип, – сказал я. – Мне нужен корабль с надежной командой. Своего у меня нет. И еще мне нужна возможность отдавать некоторые приказания, которые по своему нынешнему положению я отдавать не могу.

– Иными словами, ты просишь Знак?

– Вот именно.

Она подняла крышку тяжелой шкатулки, и я невольно затаил дыхание – был бы жив мой дражайший родитель, незабвенной памяти болван, вдалбливавший мне в голову, что нет ремесла древнее и почетнее гончарного, видел бы он…

Знак – это тяжелый бронзовый медальон. С одной стороны на нем изображен священный бык, с другой – священный петух. И царское имя. Его обладатель может распоряжаться за стенами дворца от имени царского дома, и все, пусть и не отдавая ему царских почестей, должны слушать его, как слушали бы царя. Не более десяти человек на Крите имеют Знак. Сколько раз он грезился мне бессонными ночами, являлся в снах.

Она подала мне Знак, я принял его, и на этом состязание в лицемерии, кажется, закончилось. Весьма некстати распахнулась дверь и вошла Ариадна – конечно, сверхуслужливый Клеон просто–напросто побоялся ее задержать. Этим он и плох – у него не хватает смелости идти до конца. Правда, Царица вовсе не выглядела рассерженной, говорят, дочку она по–настоящему любит и, скорее всего, за то, что дочь на нее ничуть не похожа. Я не о внешности, если верить на слово знающим людям, Ариадна – живой портрет матери в ее семнадцать лет.

– Ты толкователь? – спросила меня Ариадна.

Ну конечно – идиот Клеон сболтнул, робко пытаясь ее задержать, что мамочка–де призвала толкователя снов.

– Толкователь, – сказал я, глядя в ее до отвращения невинные глаза.

– Я хотела бы…

– Разве придворные толкователи так неискусны?

– Слишком искусны – в лести. Они мне надоели, все мои сны толкуют одинаково – меня ждут радость и счастье.

– А ты хочешь, чтобы тебе предсказали беду?

– Я просто думаю, что иногда мои сны сулят и нехорошее, но мне об этом не говорят.

– Что ты видела сегодня ночью во сне, царевна? – спросил я.

– Цветущий луг.

– Цветы красные, желтые? – спросил я, сохраняя полнейшую серьезность.

– Красные. Было очень тихо, и солнце вставало над лугом.

– Нет ничего легче, – сказал я. – Тот, о ком ты думаешь, придет, и все будет так, как ты хочешь.

Она слегка покраснела (краснеть при ее–то наследственности!) и добавила:

– А потом прилетела какая–то странная птица, и кричала она, как человек, которому больно…

– Это – к долгой жизни, – сказал я. – Прости, царевна, но и я оказался неоригинальным.

Она, однако, ничуть не выглядела разочарованной, поблагодарила и ушла, такая молодая, такая красивая, такая легковерная. Все они одинаковы в этом возрасте – томление души и тела, мечтают о романтической любви и ужасно удивляются, узнав, что любовь – это всего лишь грубая возня на смятой постели. Тошнит меня от этого слова – любовь.

Что ж, я отведу в моей пьесе одну из главных ролей и этой глупой девочке. Все она у меня поймет – чего стоит жизнь, чего стоят любовь и высокие слова. Как миленькая поймет, что жизнь проста и грязна, перестанет тешиться красивыми сказками…

– Мне можно удалиться? – спросил я.

– Подожди, – сказала Пасифая. – Я хочу тебя предупредить, что…

– Что мой единственный залог – моя голова, и я должен приложить все силы к тому, чтобы она осталась на моих плечах, – бесцеремонно перебил я ее вопреки всем правилам обращения к царствующим особам. – Не беспокойся, я не убегу на твоем корабле, я вернусь. И мне удастся заставить Миноса поступить так, как ты хочешь.

Наконец–то я ее пронял – до души. Казалось, ее волосы сейчас взовьются, зашипят и заметаются вокруг искаженного яростью лица, как змеи Горгоны. Я был на волосок от смерти, но знал, что этот волосок не оборвется, она переборет себя, вспомнив, что я для нее значу. Так и произошло, она опомнилась, отдернула потянувшуюся к золотому колокольчику руку и тихо сказала, полуотвернувшись:

– Ты или великий мудрец, или…

– Или, – сказал я. – Для мудреца я чересчур грешен. Но какая тебе разница, кто я, собственно, такой, мудрец или подонок? Тем более что одно другому сплошь и рядом не мешает. Главное – я тот, кто наконец поможет тебе.

– Послушай, – сказала она с ноткой суеверного страха. – Случалось, что боги сходили на землю в облике смертных…

– О священный петух, – вздохнул я. – Я – не воплощение бога плутней. Правда, я лично знаком с Гермесом, как–никак он мой покровитель, но сам–то я – обыкновенный человек. Что это за глупая манера думать, будто человек не в состоянии превзойти бога в хитрости? Еще как способен! Равным образом, – мне захотелось грубо пошутить со своей сообщницей, и я бесстыже улыбнулся, – равным образом человек способен превзойти бога и в некоторых других отношениях.

Она меня великолепно поняла, сиятельная шлюха, и по старой привычке, забыв обо всем прочем, улыбнулась не менее бесстыже. Высокая царица Пасифая. Беспомощная стерва.

Я поклонился – не особенно низко – и вышел в коридор. Клеон имел немалый опыт службы при дворе: он успел бесшумно отскочить от двери и стоял в стороне в выжидательной позе терпеливого стража.

– Ну? – спросил он уже как равный равного.

– Корабль, Клеон, – сказал я. – Больше мне ничего не нужно. Распорядись.

Я задержался на галерее, откуда открывался вид на Лабиринт во всей его дикой мощи и своеобразной красоте. Шкатулка для драгоценного камня, засада на охотника, воплощение, быть может, самой грандиозной за всю историю человечества лжи. У главного входа расхаживал часовой в черной одежде с золотым изображением священного петуха на груди, солнце играло на его начищенном шлеме и лезвии секиры. Дворец был покоен и тих, и я с удовольствием подумал о том, как разобью вскоре этот покой и эту тишину, как заставлю кукол в пурпуре и золоте разыгрывать мою пьесу. Но зритель–то – зритель будет видеть лишь ее отражение в кривом зеркале и считать это отражение святой истиной, безупречным совершенством. Да будет так! Сын вечно голодного гончара, мальчишка с грязной окраинной улочки Кносса управляет царями и героями, праведниками и подлецами. И плевать мне, что никто ничего не узнает о тайных пружинах происходящего, – истинный талант не вопит о себе на весь мир, а тихо и незаметно делает свое дело.

Лабиринт – воплощение грандиозной лжи? Прекрасно. В моих силах сделать эту ложь еще более грандиозной. Я сказал бы, что мой план достоин богов – если бы с большим почтением относился к богам. Я нашел наконец то, свое, великое. Это будет не заурядная интрига с ядами, кинжалами и словесными поединками, какими от сотворения мира полнились дворцы, – все эти интриги при всем мастерстве их исполнения похожи друг на друга, как два горшка умелого гончара. Разумеется, и моя пьеса не обойдется без блеска оружия и словесных битв, но мой замысел неизмеримо гениальнее: совершить чернейшую подлость и заставить всех поверить, что они были свидетелями благородного подвига, достойного Геракла. Создать ложь, которой будут верить наши потомки сотни и тысячи лет спустя. Обмануть праправнуков, тех, кто даже не будет знать моего имени, но станет слагать стихи и красивые сказки о славном подвиге. Все в них будет, все, услаждающее глаза и уши слезливых романтических идиотов: благородный красавец–герой, чистая и нежная любовь, высокие слова и благие помыслы о счастье человеческом. Все, кроме правды.

Еще одна маленькая деталь. Пасифая ни словом не упомянула о сумме вознаграждения, которое меня ожидает, – настолько она прониклась мыслью, что я переживу Минотавра не более чем на один–два удара сердца, не подумала, что проницательного человека умолчание о деньгах может встревожить и заставить задуматься. Ну что же, надо подумать и о том, как отсрочить мое путешествие в царство теней, – там, должно быть, невыносимо скучно, ибо вряд ли там существуют интриги и интриганы… Хотя что тут думать – достаточно открыть тайник и достать один из папирусов. Даже скучно чуточку, до того легко.