Аквариум-2

Через два дня меня срочно вызвали к члену Военного совета фронта, секретарю Сталинградского обкома ВКП(б) Чуянову. Кратко подготовив доклад о состоянии дел в своем отделении, я прибыл в назначенный час. Каково же было мое удивление, когда Чуянов с места в карьер предъявил мне обвинение в бандитизме и потребовал письменное объяснение, на каком основании я отобрал злосчастную «эмку» у районного вельможи. Мандат на право конфискации любого гражданского автотранспорта несколько охладил члена Военного совета, но он продолжал утверждать, что я, как член партии, из чувства уважения к партийному руководителю не должен был трогать имущество райкома. Меня удивила столь нежная забота о дезертире, пытавшемся удрать с фронта по подложным документам, и я высказал свое мнение о нем, добавив, что такие руководители должны привлекаться к уголовной ответственности по законам военного времени.

Приказав вернуть автомашину, Чуянов, не поинтересовавшись работой нашего разведотдела, его нуждами, отпустил меня, очевидно, тут же забыв об отданном приказании, которое я даже при всем желании не смог бы выполнить, так как автомобиль к тому времени был уже превращен в металлический лом во время бомбежки на переправе.

23 августа с утра начались массированные налеты на город фашистской авиации. Непрерывный рев моторов, вой бомб, грохот разрывов, море огня, охватившего строения, обезумевшие от ужаса дети, женщины и старики, мечущиеся по улицам, — это далеко превзошло виденное ранее и на всю жизнь врезалось в память. Противовоздушную оборону города составляли главным образом зенитки, которые не смогли в должной мере прикрыть его от массированных налетов. Наша авиация почти отсутствовала. Одиночные самолеты И-16 без особого труда сбивались немецкими Ме-109, сопровождавшими пикирующие бомбардировщики. Несмотря на самоотверженность наших пилотов, «мессеры» значительно превосходили в скорости наших истребителей.

Все это создавало возможность для немцев безнаказанного полета над городом и прицельного бомбометания. Сотни пожаров, вызванных немецкими «зажигалками», никто не тушил. Отсутствовали пожарные команды, не работал водопровод. Спасением гражданского населения практически никто не занимался. Оставшиеся в городе местные жители были предоставлены самим себе. Тысячи людей бросились к Волге и пытались под огнем переплыть ее на подручных средствах — лодках, бревнах, досках. И над всем этим адом кружили, как на параде, немецкие бомбардировщики, сбрасывая бомбы и расстреливая людей из пулеметов. В первый же день было совершено свыше тысячи вражеских самолето-вылетов, превративших город и особенно его центр в груду пылающих развалин.

Нетронутыми оставались нефтехранилища и элеватор, которые, очевидно, немцы надеялись захватить и использовать для своих нужд.

Страшные картины смерти и разрушения можно было видеть повсюду. Запомнилось крытое убежище на дворе, окруженном деревянными домами. При налете в него набилось множество людей. Дома загорелись и образовали гигантский круговой костер, в центре которого располагалось укрытие с находившимися в нем жителями. Все они сгорели.

Пылали госпитали с ранеными и больными. Малочисленный медперсонал пытался спасти тех, кто не мог двигаться, и погибал от бомб, пуль, завалов, огня вместе с ними. На одной из улиц нас со Смоленковым остановила плачущая женщина. Она просила помочь, но не ей, а раненому старшему лейтенанту, выползшему из-под развалин горевшего госпиталя. Муж этой женщины перенес его в подвал, где семья укрывалась от бомбежки.

Раненый находился в очень тяжелом состоянии. Нам удалось погрузить его на одну из машин, следовавшую за Волгу. Надо было видеть, как благодарили нас эти чудесные люди. А ведь благодарить и наградить за спасение раненого командира нужно было их.

Доставка всего необходимого для защитников города и эвакуация раненых через Волгу производилась на баржах, буксирах и катерах. Переправы постоянно находились под воздействием авиации противника, а прикрывались на первых порах почти одним зенитным огнем. Насколько важным было значение переправ для обороны города, можно судить по тому, что с ноября на них постоянно дежурили заместители командующего фронтом, определявшие очередность движения людей и техники через Волгу. Количество лиц, которым разрешалось беспрепятственно и вне очереди переправляться в ту и другую сторону, было весьма ограничено, и им выдавались специальные пропуска.

В сентябре в одну из поездок на тыловую сторону я стал свидетелем следующей сцены. Нашу большую баржу, нагруженную автомашинами и сотнями раненых, медленно буксировал маленький катер. Она достигла уже середины реки, как на нее налетел немецкий пикировщик. С воем неподалеку падали бомбы, поднимая высокие столбы воды. Поднялась паника. Некоторые из раненых бросались в воду. Среди криков, стонов, воплей терялся слабый голосок медсестры, совсем еще девочки, бегавшей от одной группы раненых к другой и успокаивавшей их. Она хватала ползущих к бортам солдат за руки, уговаривала их, как маленьких детей, хотя каждый из них был значительно старше ее:

— Родненькие, успокойтесь, он не попадет! Только не прыгайте, все будет хорошо.

Эта хрупкая девушка, почти ребенок, не думала о себе. К счастью, одна из бомб, предназначавшихся нам, попала в стоявшую на отмели баржу с лесом. От взрыва веером разлетелись в стороны бревна и доски. Летчик, очевидно, решив, что его задача выполнена, а, может быть, у него вышел весь боекомплект, отвалил в сторону. Наступила тишина, и тут сестричка разрыдалась.

— Восемь человек, восемь человек утонули, — всхлипывала она, — я же им говорила.

У причала к девушке подошел пожилой, заросший седой щетиной капитан с перехваченной окровавленными бинтами головой и рукой на перевязи. Как бы между прочим он сказал:

— Дочка, если бы у меня был орден, я снял бы его и отдал тебе. Спасибо тебе от всех нас!

В конце августа 1942 года зенитчики сбили немецкий истребитель «Мессершмидт-109». Выбросившийся с парашютом пилот приземлился на окраине города и был схвачен нашими бойцами. Жители разрушенного, пылающего города в ярости хотели прикончить на месте фашиста — одного из тех, кто был виновен в гибели тысяч женщин, детей, стариков. С трудом удалось удержать их от этого.

На допросе летчик держал себя крайне высокомерно, давать какие-либо показания отказался, сообщил лишь, что его зовут Хайнрих Айнзидель, добавив, что он потомок канцлера германской империи князя Бисмарка. При этом пленный ядовито заметил: очевидно, никому из здесь присутствующих имя этого великого немца неизвестно, поскольку культурный уровень советских командиров настолько низок, что они, кроме историй своей партии, ничего не знают.

Летчик был удивлен, когда я сказал:

— Имя Бисмарка у нас хорошо известно хотя бы пото-. му, что он был противником войны Германии с Россией.

Пленный оставлял впечатление отъявленного фашистского головореза. Во время допроса вблизи дома, где мы располагались, взорвалась немецкая бомба. Стекла были выбиты, упало несколько досок с потолка. Пленный внешне ничем не выказал страха. На замечание, что он может переселиться в «потусторонний мир» от рук своих друзей, он ответил, что будет от души благодарен им, так как в этом случае нас тоже уничтожат.

Для детального допроса пилота отправили в разведотдел штаба фронта.

Позже мне стало известно, что потомок Бисмарка, находясь в лагере военнопленных, вступил в антифашистскую школу, работал в комитете «Свободная Германия» и в числе многих генералов и офицеров вермахта подписал воззвание к германским солдатам и офицерам с требованием кончать гибельную для немецкого народа войну.

Когда вопрос о подписании этого воззвания обсуждался на собрании генералов и офицеров гитлеровской армии, находившихся в плену, многие, в том числе и закончивший свою карьеру в Сталинграде генерал-фельдмаршал Паулюс, колебались поставить свои подписи. Бывший командующий 6-й немецкой армией резко оборвал выступающего на собрании военнопленных потомка «железного канцлера», заявив, что тот еще молод иметь свое мнение и навязывать его старшим по званию. На это Айнзидель ответил: