Страница 9 из 106
Как высшую заслугу мог отнести на свой счет Бенкендорф то резюме, к которому пришел после некоторых размышлений: сведения, оценки, аналитические записки Третьего отделения значительно расходились с картиной, рисуемой государственными ведомствами. Правда Третьего отделения укрепляла безопасность власти.
Однако так же, как ложь, глупость, бюрократизм и организация социальной и хозяйственной жизни в России подтачивали самодержавие, еще более увесисто сокрушали его революционеры, либералы, демократы. С ними бороться нужно не столько констатирующими аналитическими записками, сколько приемами политического сыска, считал Бенкендорф.
Революционные идеи и критика власти рождались в среде образованного люда. Но что такое идеи, критика и умствующая публика без общения, без трибуны, без споров, без искрящейся иронии, повергающей оппонента, без тщеславия и амбиций, без «трепа» в конце концов? Ничто! Пространство общения и взялась осваивать служба Бенкедорфа.
Сначала салоны в богатых домах. Они были разные. В одних больше сплетничали и дулись в карты, в других спорили о политике, и по-серьезному. Людей Бенкендорфа интересовали и те и другие. Последние больше, ибо стали прибежищем интеллектуалов. Именно там, в оглушительных спорах, впервые осознали себя «западники» и «славянофилы». Оттуда появился властитель дум Петр Чаадаев.
А университеты, эти как бы официальные духовные пространства в николаевской России? Студенческие компании рождали воздух свободы и будоражили умы. Здесь появился первый опыт свободолюбивых «движений». Университеты — самое страшное — плодили кружки, где собирались по интересам, изучали Гегеля, Шеллинга, французских социалистов, дискутировали и «наезжали» на порядки в стране. Это уже более серьезно, чем салоны. Служба Бенкендорфа не дремала. Многие дела по ее части брали начало в этих кружках. Дело Герцена, дело Белинского — самые громкие.
Ну и последний рубеж интеллектуального пространства, самый мощный, самый тревожный, — толстые журналы. Это уже идеи, отлитые в форму и выплеснутые на бумагу. Поэтому вдвойне опасные. В николаевской России толстых журналов было больше десятка. Самые авторитетные — «Телескоп», «Современник», «Отечественные записки». Они разносили идеи и знания по городам империи, тянули духовные нити по всей России. Несмотря на свирепство цензуры, несмотря на эзопов язык. Служба Бенкендорфа осваивала территорию «толстой журналистики», опираясь на своих добровольных помощников из мира редакторов, издателей, публицистов и читателей. На стороне этой службы была цензура. Захирев при Александре I, она очнулась и окрепла при Николае I. Побуждаемый Бенкендорфом, государь в 1826 году утвердил цензурный кодекс. И если кто-то хотел распространять какое-либо издание, ему нужно было добыть разрешение одного из цензурных комитетов. А там сидели люди Бенкендорфа. Любую рукопись они смотрели на предмет «зловредных идей» и на предмет «укрепления» общественной нравственности. И надо сказать, что Бенкендорф сажал на цензурное дело не самых «дубовых» чиновников. Иначе никогда бы не пробиться Пушкину и Лермонтову на журнальные страницы в эпоху Николая. Да царь и сам порой охотно исполнял обязанности цензора, хотя бы в отношении Пушкина.
Где-то в середине 30-х годов XIX века в Третьем отделении поняли, что пресекать идеи революционеров и либералов мало. Надо с ними вести полемику, выступать в печати по тем же вопросам, развенчивать их взгляды и мотивы их революционности, предлагать иное видение социальной действительности. И делать это и в России и за границей. Но для сего нужны способные публицисты, политики, мыслители. Их надо искать в среде интеллигенции, привлекать к сотрудничеству, поощрять. Так нашли Фаддея Булгарина, Якова Толстого, а потом и других. Таков был новый поворот в национальной безопасности, исходивший от Бенкендорфа. Поворот, который через столетие не только не умер, а получил новое звучание в облике психологической войны. Видные теоретики этой войны в двадцатом веке Л. Фараго, П. Лайнбарджер, М. Чукас, наверное, и не предполагали о своем предтече в лице графа Бенкендорфа и его службы.
Соратники
Будучи главой политической полиции, Бенкендорф назначил управляющим Третьим отделением и своим заместителем фон Фока. Он пришелся Александру Христофоровичу своим немецким происхождением, впечатляющей работоспособностью и аккуратностью. Фон Фок был мастер систематизации и бумажных дел, а это наипервейшее качество в службе безопасности. Составленные им списки и отчеты хорошо укладывались в планы Бенкендорфа. Фон Фок вершил свое дело незаметно. И от его каждодневного усердия машина политического сыска крутилась без сбоев и без скрипа. Он, в общем-то, и проделал всю черновую работу по организации сети осведомителей из бюрократии и светского общества. И картотеку создал, и учет поставил. Очень ценил Бенкендорф эту серую мышь, так буднично и незаметно претворявшую его замыслы. Тем более что сам не любил черновой работы.
Но, конечно, яркой звездой запылал на небосводе Третьего отделения Леонтий Васильевич Дубельт — находка Бенкендорфа. Сообразителен и смел был ротмистр Дубельт, с 15 лет познавший вкус военной службы. Пулям не кланялся, но одна, проклятая, все же ранила под Бородином. Замечен был за храбрость и организацию дела — потому и адъютантом служил сначала у генерала Дохтурова, потом у славного Раевского. Был и в заграничном походе. В Париже закончил войну.
Ох, Европа, Европа! Цивилизация начала века — дороги, товары, свобода. А в России уже тайные офицерские общества. И близок к ним Леонтий Васильевич. Будущие декабристы С. Волконский и М. Орлов у него в друзьях. Идеи свободы казались неотделимы от блеска эполет лихого полковника.
После восстания на Сенатской площади арест миновал командира пехотного полка Дубельта: разговоры о свободе — не членство в тайной организации. Но в список подозреваемых попал. И предстал перед следственной комиссией, назначенной императором. Здесь-то его и увидел Бенкендорф, заседавший в той же комиссии. Увидел и запомнил — поведение полковника ему понравилось. Суда Дубельт избежал, а в реестре неблагонадежных остался. Но перед начальством не стелился, конфликтовал. Однажды не выдержал, подал в отставку. Демонстративно. И армия не расстроилась из-за вызова блестящего полковника. В сей драматический час Бенкендорф сказал ему:
— Иди ко мне в Третье отделение.
Неожидан и странен был ход главы секретной службы. Но он тоже был в Париже, как и Дубельт. А вернулся с иными впечатлениями. Как говорил С. Волконский: «Бенкендорф вернулся из Парижа... и как человек мыслящий и впечатлительный увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленых, введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, добромыслящих...»
И уговорил-таки Дубельта встать в ту когорту, что называлась Третьим отделением. Из армии в жандармерию, но на честных началах. Согласившийся Дубельт пишет жене, что просил передать Бенкендорфу не делать о нем представления, ежели обязанности неблагородные будут лежать на нем, что он не согласен вступить в жандармский корпус, ежели ему «будут давать поручения, о которых доброму и честному человеку и подумать страшно». Но Бенкендорф искренне считал жандармскую службу делом благородным и убедить в этом мог даже весьма искушенных. Так пехотный полковник стал жандармским.
Какой талант открылся на ниве сыска! Невероятная способность по нескольким фактам выстроить картину и сделать прогноз. Так он предугадал судьбу Пушкина. Через пять лет Дубельт уже генерал и начальник штаба жандармского корпуса. А потом управляющий Третьим отделением. Жесткий прямой характер, мешавший карьере в армии, не мешал служить у Бенкендорфа. Его ценили не только в секретной службе, ценили те, кто был объектом его внимания. Герцен тут близок к Бенкендорфу, когда заметил, что Дубельт умнее всего Третьего отделения, да и всех трех отделений императорской канцелярии, вместе взятых.