Фабрика безумия

Эта борьба со злом, помимо прочего, помогает сплотить борцов в спаянную, гармоничную группу. Так все одинокие и неумелые люди, ведущие бестолковую жизнь, могут добиться признания, — повторив со страстным рвением несколько раз утверждение о том, что евреи вредят стране... снискав теплое отношение всего общества. В этом смысле в антисемитизме сохранилось что-то от человеческих жертвоприношений»[876].

Сегодня в США антисемитизм не поможет добиться теплого отношения общества, зато провозглашение с серьезным видом лозунгов вроде «Душевная болезнь — национальная проблема номер один» или «Душевная болезнь — такая же болезнь, как и любая другая» сделает это[877].

Можно ли разрешить проблему антисемитизма, обратив всех евреев в христианство? (Или проблему душевной болезни — вернув душевнобольных к душевному здоровью?) В классической гуманистической традиции Сартр утверждает, что это решение не сильно отличается от предложенного антисемитом: оно приведет к исчезновению врага! Обозначив сторонника обращения евреев как «демократа», Сартр пишет: «...разница между антисемитом и демократом, возможно, не столь уж и велика. Первый желает уничтожить в нем человека и оставить от него только еврея, парию, неприкасаемого. Последний желает уничтожить в нем еврея и оставить человека — абстрактного и универсального субъекта всеобщего гражданского права»[878]. В психиатрии мы тоже наблюдаем противоборство между двумя аналогичными позициями, словно иная позиция недопустима и невозможна.

Как антисемит желает решить еврейские проблемы, уничтожая евреев, так и нацистский психиатр пытается решить проблему душевного здоровья, истребляя душевнобольных. Восставая против этого, демократ, как его называет Сартр (или либерал, как мы могли бы назвать его, пользуясь современным политико-психиатрическим жаргоном), предпочитает решать первую проблему обращением евреев, а вторую — лечением. Таким образом, когда либерал определяет некоторых индивидов, или группу людей, как душевнобольных, он не имеет в виду, что у них есть право оставаться больными — во всяком случае, у них на это не больше прав, чем у еврея — быть евреем в глазах антисемита. По сути, диагноз — это лишь семантическое средство для оправдания искоренения (предполагаемой) «болезни»[879]. Во всех упомянутых случаях притеснитель не желает видеть и признавать различия между людьми. Самодовольный индивид не может выносить бездействия по отношению ко злу. «Живи и давай жить другим», — на его взгляд, не правило благопристойных отношений между людьми, а условия договора с дьяволом.

Экзистенциалистское толкование Сартром антисемитизма очень напоминает социологическое описание отклоняющегося поведения: в обоих случаях отклоняющийся — козел отпущения, или жертва, — частично рассматривается как творение своих преследователей[880]. Хотя Сартр признает, что евреи существуют, точно так же, как существуют гомосексуалисты или депрессивные люди, он утверждает, что «еврей — это тот, кого евреем считают другие люди. Это очевидная истина, с которой мы должны начинать... именно антисемиты создают еврея»[881]. Безусловно, Сартру известно, как и всем остальным, что евреи могут существовать и в отсутствие антисемитов. Утверждая, что антисемит «создает» еврея, он имеет в виду еврея как социальную роль, как объект, в отношении которого антисемит призывает действовать в соответствии со своими интересами. Вряд ли преувеличением будет и аналогия из мира душевных болезней. Одно дело, когда наблюдатель сообщает, что кто-то опечален или обдумывает самоубийство, но не делает ничего. Совсем другое дело — описать такого индивида как «проявляющего суицидальные наклонности» или «опасного для самого себя» и запереть его в больнице (чтобы излечить его от болезни под названием депрессия, симптомами которой считаются суицидальные мысли). Можно сказать, что в первом случае душевное расстройство существовало без вмешательства психиатра, а во втором — психиатр создал душевную болезнь. Более того, как и в случае с антисемитизмом, психиатр лепит душевнобольного как социальный объект, над которым он может производить манипуляции в своих собственных интересах. То, что он маскирует этот свой интерес под вывеской «альтруизма», не должно нас останавливать, поскольку это всего лишь очередное «терапевтическое» оправдание межличностного насилия.

В той мере, в которой люди обладают чертами, отделяющими их от окружающих, подлинно либеральным и гуманным отношением к этим отличиям будет только их понимание и приятие[882]. Сартр описывает эту ситуацию в терминах, в равной мере применимых и к так называемым душевнобольным пациентам. «В обществах, где женщины имеют право голоса, — пишет он, — их не просят переменить пол, когда они входят в кабинку для голосования. Когда встает вопрос о законных правах еврея, а также о менее очевидных, но в равной мере неотъемлемых правах, не прописанных ни в одном кодексе, он должен обладать этими правами не как потенциальный христианин, а именно как французский еврей. Именно с его характером, его обычаями, его вкусами и религией, если таковая имеется, его именем и физическими недостатками мы обязаны признать его»[883]. Применить это правило к так называемому душевнобольному— нелегкая задача. Нынешнее американское общество не выказывает ни малейшего интереса к тому, чтобы посмотреть на проблему в таком свете, не говоря уже о ее решении. Бенджамин Раш искал решение проблемы «не-гритянства» в витилиго, а мы ищем избавление от страха, безысходности, ярости и грусти в общественных центрах душевного здоровья[884].

Основное стремление человека — решать проблемы, но оно становится источником одновременно и его высшей славы, и глубочайшего стыда. Если человек не может разрешить свои проблемы инструментальными, техническими средствами, он прибегает к институциональным, церемониальным действиям. Тачка необходима, чтобы строить, козел отпущения — дабы провести церемонию. Таким образом, технические артефакты или инструменты могут считаться символами решаемых ими проблем. Точно так же могут рассматриваться животные и человеческие жертвоприношения. Что это за проблемы? Во-первых, болезнь, которая угрожает биологическому выживанию человека; во-вторых, грех, который угрожает политическому выживанию человека. В своих конкретных проявлениях эти угрозы представляют собой обширные, почти неразрешимые проблемы. Возможно, из-за этого на протяжении всей своей истории люди пытались упростить себе задачу, намечая несуществующие связи между здоровьем и добродетелью, болезнью и грехом. Словно люди никак не могут согласиться с тем, что хорошие люди могут болеть, а плохие — оставаться здоровыми или что здоровые люди могут быть плохими, а больные — хорошими. Одна и та же нетерпимость к сложности нравственной проблемы и различиям между людьми привела людей к отрицанию образа доброго божества, которое любит всяк свою тварь: евреев и христиан, белых и черных, мужчин и женщин, больных и здоровых. Подавляя плюрализм, присущий этому взгляду на мир, люди создали образ упорядоченной вселенной, иерархически управляемой Богом и его наместниками на земле, а если не Богом, то людьми, которые правят во имя общего блага. В этой перспективе люди, естественно, начинают ставить единство выше разнообразия, а контроль над Другим — выше самоконтроля. Они создают соответствующие методы для укрепления такой «общественной реальности». Оценивать себя через обесценивание других в соответствии с учениями религиозных и национальных мифологий и санкцией закона — как раз один из таких методов. В прошлом общества доверяли применение этого общественного механизма оценки и обесценивания священникам, сегодня они вверяют его своим психиатрам.

876

Ibid., p. 51.

877

Сегодня трудно найти газету или медицинский журнал, в которых нельзя было бы натолкнуться на этот жаргон. Вот недавний пример: «По прошествии четверти века, на протяжении которой неврология и психиатрия двигались каждая своим путем... границы между ними становятся все менее и менее определенными» (Yahr М. Neurology [a

Почему расплывчатость границ между неврологией и психиатрией — это хорошо, нам не сообщают: это должно быть самоочевидным. Церемониальный характер подобных утверждений становится вполне ясным, когда мы обращаем внимание на тех, кто их делает. Это всегда те, кто больше всего настаивает, что психиатрия — медицинская специальность, как любая другая. Конечно, ни один из этих людей не стал бы объявлять, что границы между проктологией и офтальмологией или гинекологией и нейрохирургией становятся «все менее и менее определенными», да еще и гордиться этим.

878

Ibid., р. 57.

879

По существу, мы сталкиваемся здесь с глубоко укоренившимся замешательством или нежеланием отличать описывающие утверждения от предписывающих, то есть от того, что должно быть, получение сведений о чем-то и получение приказа сделать что-то. Я рассматривал важность этих отличий в нескольких своих работах, например: Szasz Т. S. The Myth of Mental Illness; особенно с. 133—163.

Ханна Арендт определяет эту неспособность или нежелание находить различие между двумя категориями или лингвистическими формами как важную характеристику тоталитарных, в особенности нацистских идеологов. «Их превосходство, — пишет она, — заключается в способности немедленно превращать любое сообщение о факте в провозглашение цели. В отличие от массы, которой, например, требуется хоть как-то продемонстрировать низость еврейской расы, прежде чем ее можно будет уверенно призывать к убийству евреев, элитные образования понимают, что утверждение „все евреи скверные” означает, что всех евреев следует убить...» (Arendt Н. The Burden of Our Time, p. 372).

To, что верно в отношении идеологии коммунизма и нацизма, верно и в отношении психиатрической идеологии. Психиатр понимает, что утверждение «Джон Доу душевно болен» на самом деле означает «Отвезите Джона Доу в сумасшедший дом» (или «лишите его водительских прав, работы, права на защиту в суде и так далее»). Практически любое лишение общечеловеческих прав, которым подвергаются так называемые душевнобольные, следует объяснять именно таким образом.

880

См. гл. 15.

881

Sartre J.-P. Anti-Semite and Jew, p. 69.

882

Тем не менее терпимость к различиям и конфликтам, которыми они чреваты, противоречит общественному порядку (по крайней мере, тому, который мы знаем). Кеннет Берк полагает, что «жертвенный принцип (поиска „козла отпущения”) неотделим от человеческого общества». Он заключает свой анализ следующим образом: «Там, где есть [общественный] порядок, есть и вина, там, где есть вина, — есть и необходимость в искуплении, но каждое такое „искупление” — это жертва. Или: где действие, там и драма, где драма, там конфликт, а где конфликт, там жертва» (Burke К. Ibid., р. 450).

Глубоко укоренившееся убеждение в том, что жертвы каким-то образом должны быть виновны и заслужили свою участь — иными словами, что, поскольку они наказаны, они уже виновны в нарушении общественного порядка, — иллюстрируется наблюдением Ханны Арендт. «Здравый смысл отвечал на ужасы Бухенвальда и Освенцима благовидным аргументом: „Какие же преступления совершили все эти люди, если с ними теперь так поступают!”» (Arendt H. Ibid., p. 418).

883

Ibid., pp. 146—147.

884

He так давно, когда критики психиатрии объявили, что ее целью является общественное послушание, практикующие эту дисциплину стали отрицать это обвинение, определив цель своей «науки» как поддержание душевного здоровья и человеческого благополучия. Теперь это не так. Теперь институциональные психиатры вкрадчиво признают, что их цель — приспособить человеческий винтик к общественной машине. «Приспособить людей к их общественному окружению — такова забота психиатрии» согласно Джону Даунингу, директору Службы душевного здоровья округа Сан Матео и видному деятелю движения за общественные службы душевного здоровья. (Процитировано в: Leo Livak, A trip to Esalen Institute: Joy is the prize, New York Magazine, Dec. 31, 1967, pp. 8, 21-28).