Галлоуэй, мой брат

Мне потребовалась чуть не минута, чтобы подняться и крикнуть им вслед:

— Помогите!.. Отвезите меня на ранчо или куда-нибудь. Я…

Всадник, которого называли Кудряшом, развернул лошадь и вскачь понесся обратно. В руке он крутил свернутую кольцами веревку — явно хотел хлестнуть меня. Я попытался отступить в сторону, поскользнулся на мокрых листьях, и лошадь с разгону толкнула меня снова. Я отлетел в кусты, а Кудряш с хохотом ускакал прочь.

Нескоро мне удалось подтянуть к груди колени. Я кое-как пополз туда, где валялось мое оружие. Тетива замокла, и из лука стрелять было нельзя, но копье могло пригодиться.

Прежде всего мне нужен был огонь. В лощине у реки я наломал с деревьев высохших нижних веток, наскреб сухой внутренней коры с поваленных стволов и сплел небольшой навес, чтобы прикрыть огонь от дождя.

Нашел кусок дерева, отколовшийся от рухнувшего ствола, своим каменным ножом выдолбил в нем ямку, а потом прорезал канавку от этой ямки к краю.

Растер в пальцах сухую кору, высыпал пыль в ямку, установил туда стрелу тупым концом, обмотал ее тетивой и, двигая лук взад-вперед, начал вертеть ее. Потребовалось несколько минут упорного труда, чтобы закурился дымок и затлела первая искра, я продолжал вертеть стрелу, а потом начал раздувать эту искру. Наконец вспыхнул огонек.

Бывают моменты, такие как сейчас, которые показывают человеку, как много могут означать самые простые вещи вроде еды и тепла. Мой костерок постепенно разгорался, и впервые за долгое время тепло начало пробираться в мои промерзшие, окоченевшие мускулы.

Все вокруг было мокрым. Мне нечем было прикрыть наготу, но костер немного согрел меня, стало лучше от одного сознания, что у меня есть огонь. Ноги снова были изодраны, хоть и не так страшно, как вначале, а следы доставшихся на мою долю ударов выступили у меня на шкуре здоровенными синяками…

Я скорчился у огня, мечтая о еде, о тепле, об одеяле.

Нечего было рассчитывать, что какая-нибудь зверушка вылезет сдуру из укрытия под дождь, оставалось или пережидать его, или поискать кореньев, но пока что ничего съедобного мне углядеть не удалось. Однако я достаточно уже пожил на свете и твердо знал, что вечно ничто не длится, даже неприятности. А те, кто думает иначе, только понапрасну терзают себя. В мире есть один неизменный закон — что нет в мире ничего неизменного, и тяготы, которые я переношу сегодня, — это только передышка перед удовольствиями, которые достанутся мне завтра, и эти удовольствия принесут мне еще больше радости, когда я стану вспоминать, что перенес…

Не такой я был человек, чтобы жаловаться на судьбу и случай. Человек встречается в жизни с голодом, жаждой и холодом, с хорошими временами и плохими, и первый шаг к тому, чтобы стать человеком, — научиться это понимать. В конце концов, у меня целы обе руки, обе ноги и оба глаза, а есть ведь люди, совершенно искалеченные. Беспокоило только, что я чувствовал себя нехорошо. Мне начало казаться, что все вокруг становится ненастоящим, что надвигается болезнь, и ощущение это действовало угнетающе.

Валяться больным одному, в лесу, в сырую и холодную погоду… от таких мыслей настроение не поднимется.

Внезапно меня пот прошиб, хоть погода стояла холодная и сыпался дождь; минуту назад я трясся от холода, а теперь меня просто заливало. Я зарылся в палые листья и сосновую хвою; мое счастье, что на этом месте они лежали толстым ковром.

Время от времени я высовывал наружу руку, чтобы подбросить в огонь веточку-другую, со страхом думая о той минуте, когда я спалю все подходящее вблизи и придется выбираться из нагретого гнезда и идти собирать хворост. Вокруг росли кусты ивняка, я обдирал с лозинок кору, выскребал луб и жевал его — он помогает от лихорадки.

Временами я вроде как проваливался куда-то. Помню, наступил момент, когда я подбросил в огонь пару тонких веточек, а потом добавил листьев, потому что больше кругом уже ничего не было.

Однажды мне показалось, что я слышу шаги приближающейся лошади, помнится, будто кто-то меня окликал… не знаю, ответил ли я. Голова стала легкая, будто плавала, во рту пересохло, и мне было холодно… холодно…

Приходилось мне слышать разговоры, что если сидишь в темной яме и смотришь вверх, то можно увидеть звезды даже днем. Так вот, я посмотрел вверх — и увидел лицо, глядящее на меня широко раскрытыми глазами, с приоткрытым ртом, и это было все равно что поглядеть вверх из ямы и увидеть звезду. Во всяком случае, это было последнее, что я увидел, а потом наступила долгая тьма…

Мы у себя в горах всегда обходились немногим. Дом был обставлен тем, что раздобывала мама или папа, если он не слишком устал от работы. Ничего лишнего, разве что какие-то пустяки вроде занавесок на окнах или цветов на столе, да еще мама, когда подметала в доме и могла на какое-то время выставить нас, мальчишек, наружу, выводила по земляному полу узоры, как на красивых коврах. У мамы это здорово получалось, она любила красивые вещи.

Лучшее, что мы могли сделать, — это поддерживать чистоту.

На ферме среди холмов в Теннесси много чего не сделаешь. Местность вокруг просто прекрасная; когда на нее глядишь, начинаешь понимать, что такое красота; природа нас учила красоте, да еще песни. Горные жители любят петь. Поют песни, которым научились от своих дедов или других стариков; порой изменяют напев, чтобы приспособить его к новым дням, а слова меняют еще чаще…

К красивым вещам начинаешь тянуться, когда у тебя хватает вещей необходимых. Мне так представляется, что сперва человек старается обеспечить себе крышу над головой и пищу для брюха, но как только с этим устроится, тут же начинает искать красоту, что-нибудь, чтоб согреть душу и сердце, облегчить мысли и скрасить долгие вечера. Чуть ли не единственное, что у нас для этого было — это живой, открытый огонь. Мы его очень любили. У мамы нашей не оставалось времени на всякие другие украшения — она едва успевала шить и вязать, чтоб нам было хоть чем прикрыть тело.

И вот теперь, когда я раскрыл глаза и увидел, что лежу в спальне с кружевными занавесками на окнах, укрытый красивым стеганым лоскутным одеялом, то подумал, что наверняка попал в дом к каким-то богачам, а то и вообще на небеса, хоть и не был уверен, что на небесах есть лоскутные одеяла. Маме лоскутное одеяло всегда представлялось большой ценностью, она все собирала всякие тряпки и обрезки, чтобы когда-нибудь сшить такое. Но так это ей и не удалось. Вскоре у нее началось воспаление легких, а горным жителям, у которых нет рядом докторов, воспаление легких не сулит ничего хорошего.

И вот теперь я, длинный, тощий парень, выросший в горах, лежал в такой кровати, каких сроду не видывал, и глядел на крашеный дощатый потолок… ну, может, не крашеный, а просто побеленный.

Я повернул голову и увидел у стены туалетный столик с зеркалом над ним, маленький столик с кувшином и тазом для умывания. На тарелочке рядом с тазом лежал кусок мыла. Нет, тут точно жили люди состоятельные.

Когда я попробовал подняться, у меня закружилась голова, но все же я успел заметить — раньше всего остального, — что на мне надета фланелевая ночная рубашка. Когда-то, давным-давно, имелась у меня ночная рубашка, но это был единственный случай. Я только в семнадцать лет купил себе первые носки. Мальцами мы носили обувь на босу ногу.

Никогда у нас не было много добра, у нас с Галлоуэем. Первые большие деньги мы заработали охотой на бизонов. Мы умели стрелять, он и я, и обычно попадали, куда целились. Высоко в горах у человека никогда нет столько боеприпасов, чтобы тратить их впустую. Если во что стреляешь, так надо попадать. Благодаря этому мы и выучились обнаруживать и преследовать добычу

— потому что нам приходилось подбираться к ней поближе, прежде чем решиться на выстрел. А если зверь был только ранен и убегал, приходилось идти по его следу до конца, во-первых, потому что нам нужно было мясо, во-вторых, нельзя ведь оставлять никакое существо в лесу, чтобы мучилось…