Страница 23 из 30
Анна всю жизнь считала себя трусихой, но тем не менее не было случая, чтобы она отказалась выполнить поручение Зорге. Так уж повелось еще с Китая, когда она, познакомившись с Максом, переселившись к нему в свою бывшую квартиру, узнала, что механик Клаузен не только механик, но и тайный радист. Анна навсегда запомнила ту, ошеломившую ее ночь. Вечером Макс почему-то нервничал, поздно лег спать, и вдруг Анна услышала сначала неясное бормотание, потом более отчетливые слова. Во сне он будто кричал в телефонную трубку: «Мюнхен, Мюнхен... Я слышу тебя, Мюнхен!» Анна осторожно тронула мужа за плечо. Тот сразу проснулся.
Макс смутился, даже побледнел, когда Анна спросила его, что это за Мюнхен. Клаузен объяснил, как договорились с Зорге: он антифашист, выполняет особые задания, связанные с борьбой китайской Красной армии. Анна всегда была далека от политики, но она любила своего Макса, чем бы он там ни занимался, и постепенно стала ему помогать.
А в Токио она сделалась заправским конспиратором: помогала Максу переносить разобранную на части радиостанцию, дежурила, когда он выстукивал ключом непонятные тире и точки, ходила на связь, что-то получала и передавала, и всегда у нее при этом замирало сердце. Для конспирации, а может быть, вспоминая Красный Кут, Анна завела себе кур – покупала для них корм и под слоем зерна носила радиодетали. Ее хождение по городу ни у кого не вызывало подозрений, но все же ей было очень боязно, так же боязно, как тогда, когда Рихард первый раз послал ее на связь в Шанхай, чтобы кому-то что-то передать...
– Когда же нужно ехать? – спросила Анна.
– Немедленно, первым же самолетом. Оденься поэлегантнее.
Рихард рассказал, что ей нужно делать, как себя вести, с кем встретиться.
И вот она снова на пути в Шанхай, на этот раз самолетом.
Самолет шел на большой высоте. В иллюминатор виднелась тяжелая металлическая синева моря да береговая кромка, подчеркнутая белоснежной нитью прибоя. Анна рассеянно глядела вниз, иногда откидывала голову на мягкую спинку кресла, делала вид, что дремлет. Внешне она была совершенно спокойна: мило разговаривала с большелобым генералом, сидевшим с ней рядом, благосклонно принимала его дорожные ухаживания, но состояние тревоги, ощущение опасности не покидало ее и холодило сердце.
Анна старается не думать о пленке, запрятанной в поясе под платьем, но это не удается. Она почему-то начинает считать: сколько же метров в тридцати восьми роликах пленки, сколько заснято кадров? Анна производит сложные арифметические расчеты, сбивается и начинает снова. Получается больше тысячи кадров, – значит, тысяча секретных документов, тысяча страниц, чертежей, фотографий.
Генерал услужливо спрашивает – не желает ли она оранжаду? Анна улыбается, благодарит. Они пьют прохладный напиток, говорят о погоде.
В самолете очень много военных, и, возможно, поэтому маршрут несколько изменен – сначала летят в Пхеньян, Порт-Артур, а потом в Шанхай. Когда в разговоре наступает пауза, Анна откидывает голову и закрывает глаза.
Но воспоминания не могут отвлечь ее от мыслей о пленке. К своему ужасу, она начинает ощущать, что края жесткой пленки, колючей, как терновник, врезаются в ее тело и каждое движение причиняет ей острую боль. Ей кажется, что на бедрах проступает кровь. А что, если кровь просочится сквозь платье?.. Она застывает недвижимо в своем кресле, но самолет болтает, и это приносит ей новые мученья.
А японский генерал, сидящий рядом, продолжает оказывать ей внимание, назойливо ухаживает, и она улыбается, отвечая на его шутки. Боже мой, когда же кончится эта пытка!..
Знал бы Зорге, что его курьер, Анна Клаузен, обмотанная микропленкой, словно шелкопряд в коконе, летит в самолете вместе с первым контрразведчиком и диверсантом Японии Доихара Кендези! Генерал Доихара летел в Маньчжурию, его назначили командиром 14-й дивизии, которую перебрасывали из Японии на материк, в Китай. Это было перед началом большой войны. Доихара был снова предвестником грозных, кровавых событий.
Только перед Порт-Артуром генерал, прощаясь, назвал свое имя. Ему было приятно познакомиться с такой интересной женщиной...
В Порт-Артуре сошли все военные, и их места заняли новые пассажиры, но их было немного, самолет до Шанхая летел почти пустой.
Внизу горные хребты сменялись долинами, петлями зеленых рек, потом снова появлялись горы, но уже островерхие, с рваными зубастыми вершинами. Суровость северного пейзажа сменилась мягкой лиричностью юга. От малахитовых гор падали тени на долины, изрезанные оврагами. И очертания оврагов были похожи на причудливые деревья, на крылатых драконов, будто вырезанных китайскими резчиками на гигантском плоском камне.
Обедали в Цзинане в низенькой тесной столовой при аэродроме. Ели трепангов, бамбуковые ростки, закончили обед, по китайскому обычаю, супом.
Анна сидела за столом, не снимая пальто, боялась показаться слишком полной. А главное, она ничего не могла сделать с этой злосчастной пленкой, которая действительно до крови натерла ей тело.
После Цзинаня летели еще несколько часов. Погода испортилась, и Янцзы, разлившаяся, как в половодье, почти не была видна в туманной дымке.
Стало покачивать, самолет проваливался в воздушные ямы, и Анне было уже не до нежно-зеленых рисовых полей, плывущих внизу.
На аэродроме, усталая, разбитая, она наняла рикшу и поехала в гостиницу. До назначенной встречи оставалось немного больше двух часов. Анна привела себя в порядок, переоделась, извлекла из пояса пленку, уложила ее в коробку от конфет, аккуратно завернула и перевязала лентой. К счастью, выступившая кровь не испортила кадры, только на перфорации застыли темные пятна.
Когда стемнело, мадам Анна Клаузен вышла из гостиницы и отправилась на Баблинг-вел-род, улицу Гремящего родника. Теперь она была в светлом летнем костюме, лацкан ее жакета украшала черная брошь с искусственным диамантом – такие делают в кустарных мастерских вокруг Карлсбада. Чехи, судетские немцы – превеликие мастера на такие украшения.
На улицах уже зажглись фонари, когда Анна остановилась перед витриной универсального магазина. В руках у нее была дамская сумочка и коробка конфет. Казалось, она вся поглощена изучением выставленных нарядов, и вдруг перед ней появилась женщина с такой же диамантовой брошкой.
– Послушайте, – воскликнула она, – у вас такая же брошь, как у меня!
– Мне привезли ее из Карлсбада, – ответила Анна заученной фразой.
Они стояли будто две приятельницы, встретившиеся случайно на улице.
Женщина попросила Анну подержать ее сверток – что-то попало в туфлю.
– Благодарю вас! Теперь хорошо.
Анна отдала ей свой сверток, и они разошлись. Задание было выполнено. Анна Клаузен облегченно вздохнула.
Она вернулась в гостиницу, распаковала сверток и вынула из него зеленую пачку долларов. Пересчитала – пять тысяч. Утром она пошла на набережную Вампу – широкую и просторную, как ипподром, с клумбами цветов и высокими, шуршащими на ветру пальмами. Мраморный вход в Английский банк сторожил бронзовый лев с косматой, позеленевшей от старости гривой. Анна вошла в прохладный, торжественно тихий зал, похожий на готический храм с хрустальными оконцами – исповедальнями. Здесь все говорили вполголоса.
Анна внесла деньги на счет мистера Клаузена и теперь была совершенно свободна.
Через день Анна Клаузен вернулась в Токио. А микропленка тридцать восемь роликов, вместившихся в коробку от шоколадных конфет, добытая с таким напряжением и опасностью, неведомыми каналами была доставлена в Москву на Знаменский переулок.
МОСТ ЛУГОУЦЯО
И все же братьям-близнецам Терасима пришлось разлучиться...
После той холодной, промозглой ночи, когда солдат подняли по учебной тревоге и повезли в город на маневры, прошло около месяца. Солдаты понемногу начали забывать о событиях тех ночей, когда они трое суток голодные, как бездомные кошки, мерзли на улице и снег, точно переваренный рис, мягкий и липкий, плотным слоем лежал на их плечах и шапках... Он напоминал то белое варево, которое таскали они в деревянных бадейках, там, в городке Хираката, когда работали крабито – рисоварами. Только рис для саке был невыносимо горячий, а снег холодный и липкий. И еще неизвестно, что лучше...