Перед занавесом

***

Часами лежал он на кушетке, то с головой уходя в книгу, то забывая о ней, и глядя на то, что открывалось ему отсюда, с верхней террасы.

Тонкая линия белеющих вдали гор и силуэт большой мечети, неподвластные разрушительному натиску времени, были неким подобием постоянства и прочности. Город разрастался и одновременно приходил и упадок: тут и там хаотично возникали надстройки, пристройки и сарайчики, из которых сам собой составлялся другой, скрытый от постороннего взгляда добавочный город, свидетельство того, что жителей становилось все больше и больше. Лес простых вертикальных антенн повсюду пополнился круглыми, ядовито-белыми грибами параболических антенн. Почему людям необходимо плодиться и тесниться на этой планете с ограниченными природными ресурсами? Разве не знают они, что несбыточная мечта продлить свое существование, воплотившись в детях, лишь причина новых бед, и что мир, идущий в пом направлении, обречён на гибель? Появится ли когда-нибудь мудрый и прозорливый деспот, которому достанет честности и мужества громко сказать об этом и стерилизовал, всех своих подданных? Разве не видели люди в теленовостях прямого включения при смертной казни или агонию умирающих от голода детей, превративщихся в живые скелеты, брошенные в яму трупы и лужи ещё тёплой человеческой крови? Возможно, геноциды и пандемии были секретным оружием машиниста сцены, который хотел сгладить последствия своего творческого безрассудства. Может быть, ангелы и демоны смерти, сами того не подозревая, выполняли лишь почётную очистительную работу и заслуживали всяческого восхваления? И если человеческий удел - бесцельно идти вперёд, то уж демиурги обязаны быть всегда безупречно точными. Какое будущее уготовано детям, родившимся в нищете богом проклятых стран и континентов? Брошенная вскользь идея Свифта могла стать неотвратимой реальностью: следовало откормить всех голодающих детей на земле, а когда они достаточно подрастут и будут готовы к употреблению, засахарить и продавать в гигантских супермаркетах, предназначенных для господ этой планеты. Тогда естественный родовой отбор компенсирует случайности бессмысленного размножения!

(Сам он никогда не хотел иметь детей, не хотел брать на себя ответственность за чью-то неминуемо обреченную жизнь, и она с уважением относилась к его воле. Хорошими или плохими, но детьми его были написанные книги: они займут своё место на полках библиотек и пребудут там до скончания веков.

Но зыбкая нить его размышлений тут же прервалась: какая разница прожорливый червь или постепенное угасание написанной страницы?)

***

Бесконечно долго мог он смотреть на горы, разглядывая заросшую лесом высокую гряду. Сколько раз, вернувшись от своего друга-букиниста, с которым любил поболтать после обеда, он с изумлением обнаруживал, что до гор рукой подать, что они почти вплотную подступили к городским окраинам. Это был не бал ее чем обман зрения, но поразительно достоверный! Казалось, что горы, на вершинах которых белел снег, двинулись вперёд, как Бирнамский лес в «Макбете», и вот-вот коснутся желтовато-розовых крыш. Случаюсь это всегда неожиданно - горы вдруг вырастали рядом, словно бутафория, сотворённая ловким постановщиком. Они были для него горизонтом и стеной, границей другого мира, манящего и недоступного; мир этот притягивал, откликаясь на живущее в глубине его души смутное желание убежать.

Многие путешественники писали о своих впечатлениях от этого величественного зрелища, но его ощущения были другими. С террасы на крыше дома открывался ему вид на тянущуюся вдоль всего горизонта линию гор, на их вершины, то торчащие пиками, то округлые, на отвесные склоны. Между ним и горами лежало пространство, напоминавшее ему цветные иллюстрации из его детских книг по географии: за картинкой с пальмами и скупой растительностью следовало изображение Средиземноморья с оливковыми рощами и красновато-бурой землёй, которое неожиданно сменялось ельником на альпийских склонах, мало похожих на настоящие. Так было и здесь - всё менялось мгновенно, и очень скоро начинало казаться, будто видишь собранные в единую неправдоподобную цепь пейзажи разных мест, - иногда после редких теперь поездок за город на машине у него возникало ощущение, что он побывал в тематическом парке.

К вечеру краски становились ярче, густели, ещё больше оттеняя друг друга. Небо делалось синим-синим, снег отливал ослепительной белизной, а кипарисы и высокие городские дома жадно впитывали последние лучи солнца. Позже, когда на город опускались сумерки, и аисты неспешно направлялись к своим гнёздам, горы продолжали светиться ярким, насыщенным светом - так в самом конце представления, перед тем как опустится занавес, примадонна показывает всю силу и красоту своего голоса.

И всё растворялось в ночной тьме, очертания расплывались, а уставшие огни городского освещения заменял свет медленно загоравшихся созвездий. Спектакль закончился, публика покидала партер и ложи. Но тот, кто зорко наблюдает за всем, был там, на неведомой территории Юга, и продолжал мечтать, притаившись на подмостках, словно подстерегал, пока он сдастся, сдастся окончательно и безоговорочно.

***

На небосводе вспыхивали крошечные, с булавочную головку, детские лица - бескрайним ковром усеяли они всё пространство. За миллионы лет на свет появилось бесчисленное множество младенцев - наверное, больше, чем астероидов, планет и звёзд на небе. Это были дети всех земных рас и плоды их смешения; они принадлежали к виду, к которому принадлежал он сам и который вернее всего назвать бесчеловечным. Великий Злодей коснулся их смоляным факелом, и они искрились, не сгорая до конца, как перегревшиеся, раскалённые добела дальние галактики. Ад, порождённый болезненным воображением, не имел границ: за любым, самым пустячным грехом следовало неотвратимое наказание. Те, чьи тела уже разложились на земле и включились в постоянный круговорот природы, продолжали страдать и мучаться в вечности. В чьём воспалённом, необузданном воображении родилось понятие вечности? Когда возникла эта дикая, чреватая бесчисленными бедами идея? Первыми проявлениями ужаса и отчаяния перед конечностью человеческого существования стали мифы, молитвы и жертвы, приносимые великому демиургу, единому в двух лицах: добрый - он всё разрешал, не ведая, что творится, и злой, который всё прекрасно знал. Его самого воспитывали, чтобы трудиться во имя этой зловещей цели. Земная власть не могла существовать без костров, эшафотов, расстрелов и гильотин, но те, кто направлял страх людей, распространили свою власть и на потусторонний мир. Всё насилие и все войны, которые он видел собственными глазами, чудовищные общие могилы и лагеря смерти были лишь детскими забавами по сравнению с тем, что творил Бессердечный из своего далека. Счёт его жертвам, начиная с первого прямоходящего существа эпохи палеолита и кончая программистом из Силиконовой Долины, шёл на триллионы. Однако не существовало Трибунала, судившего за подобное уничтожение людей, как не судили нище за неоказание помощи бесчисленному множеству тех, кто оказался в опасности. И ни один тиран-кровопийца не годился Бессердечному даже в подмастерья. Дети горели, как сухая стружка; в чертах их, искажённых ужасом, не было ничего общего с ангелочками благочестивых картинок и скульптур. Бессердечный сначала обрызгивал их бензином, и дети горели, как свечи в церкви провинциального городка. Он вздрогнул: стало холодно, и он поплотнее закутался в плед, который она купила ему, перед тем как уйти навсегда.

Похоже, он задремал в сумерках? Чудовищные, раскалённые добела образы уже не мерещились ему вместо созвездий на потускневшем небе. И он совсем успокоился, когда услышал голоса детей, игравших на улице.

***