Страница 51 из 52
...Нурдгрен замолчала. Она ждала, что эти люди, такие непонятные и даже загадочные, словно из другого мира, хотя и говорившие на одном с нею языке, русском языке, осудят ее за не к месту вырвавшиеся из ее сердца чувства... А все же интересно, откуда этот самый старший, кажется, он даже генерал, знает песню, которую пел тот бедолага Федя?
Именно от него и пришла помощь.
— Видите ли, Дарья Егоровна, то, что вы прочитали сейчас, это печальный вздох российской эмиграции, выраженный искренне, с сердечной болью. Конечно, не всей эмиграции, но той ее большей части, которая поняла, что по собственной вине трагично утратила Родину, тосковала по ней, рвалась, быть может, даже обратно. Ну, как Вертинский, например.
— Тот Александр Вертинский, который вернулся в Россию еще во время войны? Моя хозяйка, Елизавета Аркадьевна, ругала его на чем свет стоит, но пластинки с его романсами слушать любила.
— Да, именно Александр Николаевич Вертинский. Именно он написал и был лучшим исполнителем романса «Чужие города», слова которого вы сейчас прочитали. Автор их, кстати, женщина, тоже эмигрантка, жаль, запамятовал фамилию. Мне посчастливилось слышать этого замечательного артиста, когда он вернулся на Родину. Что творилось! Билеты на концерты достать было совершенно невозможно. Мне, можно сказать, повезло случайно. Так вот, в каждом концерте Вертинский обязательно два раза исполнял «Чужие города». Один раз по программе, второй — на «бис». Это был маленький шедевр. Так что ваш тапер Федя знал, что пел... Извините, что перебил, это я так, к слову...
— Значит, мне не случайно вспомнились «Чужие города». Я-то думала по глупости своей, что отвлекаю вас от дела такими пустяками.
Ермолин покачал головой.
— Такие пустяки, Дарья Егоровна, многих эмигрантов после войны позвали на Родину, и, вернувшись домой, они целовали родную землю... Раз уж зашел у нас с вами такой разговор, поэтический, хотите, я вам тоже прочитаю восемь строк?
Дарья Егоровна с изумлением смотрела на этого русского генерала. Склонила чуть, в знак согласия, голову. И Ермолин просто, не пытаясь даже и намекать на какую-либо выразительность, прочитал стихи, которые выписал когда-то из какого-то вышедшего за рубежом сборника русской поэзии:
— Это тоже романс Вертинского? — робко спросила Дарья Егоровна.
— Нет... Не романс, и не Вертинский. Это стихотворение Ивана Алексеевича Бунина, великого русского писателя. Тоже был эмигрант... Только у него не хватило духу вернуться в отчий дом... Так и умер в наемном... Ну, ладно. Так что же происходило далее в ресторане вашей приятельницы Марии?
Дарья Егоровна словно очнулась. Было заметно, что после того, как ее поняли и хоть в чем-то малом поддержали, очень неуютно было ей возвращаться к печальной действительности.
Тяжело вздохнув, она, однако, продолжила свой рассказ.
— Вы понимаете, не могла же я в маленьком ресторанчике весь вечер одна занимать столик. Кто-нибудь подсаживался. Моя чашка кофе свидетельствовала не только о моей скромности. Завязывался разговор, и дело обычно заканчивалось тем, что щедрые соотечественники угощали меня ужином, но никогда не пытались споить. Покидая ресторан, они вежливо благодарили меня за приятно проведенное время и уходили в свою «Карелию».
Наконец однажды и я дождалась своего улова. Ко мне подсел высокий, достаточно привлекательный мужчина средних лет с нагловатыми глазами. Он предложил угостить меня ужином. Я не отказалась. Дала знак Марии, и та сама стала угощать нас, разделив, таким образом, нашу компанию. Он представился как инженер Георгий Ефимович Коркин (мы с Марией и без него это знали заранее). Угостил он хорошо и доверительно сказал нам, что ему до чертиков скучно. Мария, баба красивая и заводная, сказала, что ей тоже все надоело и она готова хоть сейчас уехать куда-нибудь под пальмы, в Рио-де-Жанейро к примеру. Коркин в знак согласия поцеловал ей руку.
Инженер стал в ресторане завсегдатаем. Я отвлекала внимание, а Мария работала над планом «Рио». Потом Коркин начал приходить к ней домой. Она, кажется, влюбилась в него по-настоящему. Потом уже Коркин не присаживался ко мне, сидел только со своими товарищами, но я свое дело сделала.
Кончилось все тем, что в один, как говорится, прекрасный день за стойкой бара появился новый, никому не известный мужчина. Мария и Коркин исчезли. В полиции меня допросили по этому делу. Я рассказала им намного меньше, чем вам. Меня отпустили. Вскоре Мария вернулась и снова встала за стойку бара. Она, видите ли, отдыхала, о Коркине ничего не знает, и все в том же духе. Потом я слышала, что он, оказывается, не стоил того, что в него вложили Ричардсон и другие. По слухам, через несколько лет Коркин спился где-то в Южной Америке.
После Олимпиады и бегства Коркина (на Западе постарались раздуть его дело — «Советский инженер выбрал свободу!») Ричардсон рекомендовал Елизавете Аркадьевне, Лео и мне переехать в другую страну. Финским властям, надо думать, надоело терпеть инциденты, которые могли бы отрицательно влиять на отношения с Россией. Насколько я знаю, Ричардсон тоже никогда больше не появлялся в Финляндии.
Мадам Дальберг и на новом месте открыла ателье дамского платья — «Перфект», дорогое и модное. Лео как-то очень быстро получил должность в отделе сбыта крупной фирмы, женился на дочери старого промышленника. Она, по-моему, хорошая женщина и вряд ли догадывается, чем занимается ее муж на самом деле.
Энтони надолго исчез с моего горизонта и появился вновь перед нашей первой с Елизаветой Аркадьевной поездкой в Советский Союз.
Потом дело с отравлением мадам Котельниковой... Видит бог, я ничего не подозревала и не хотела этого. Мне только велели привести их в бар... Я ничего не заметила, но я знаю, что есть много всяких способов и специальная техника. После этой трагедии я хотела уехать за границу, но против моей воли меня заставили довести дело до конца. Расчет был простой: человек, отравивший Котельникову, никогда в России бы не появился. А я по-прежнему появлялась, чтобы вы поверили, что я ни к чему не причастна. Моя жизнь для них значила меньше, чем какая-то коробочка в тайнике. Лео Дальберг тоже поехал — он должен был мне ассистировать. Но он-то ничем не рисковал: даже если бы вы его задержали, то никаких улик предъявить не могли. Подумаешь, сунул руку в карман... Разве это государственное преступление? Не то что я...
Теперь вы знаете обо мне все...
Эпилог
В двенадцатом часу ночи на ближайшей от дома Петровых стоянке такси дожидались машин Ермолин с женой, Осокин, профессор Эминов и Турищев. Легкий морозец первых декабрьских дней приятно бодрил, а неслышный редкий снежок, лучась под фонарями, создавал настроение светлое и покойное.
— Чудесный старик этот Никитыч. Спасибо, Володя, что познакомил, — говорил Эминов, по старой привычке придерживая Ермолина за лацкан пальто.
...Ивану Никитовичу Петрову исполнилось семьдесят четыре. День его рождения память Ермолина удерживала цепко, так же, как дни рождения большинства его сотрудников и друзей.
Близкие Петрова знали, что из скромности он никогда не оповещает о семейном празднике, обычно они собирались у него в этот день без приглашения, и всегда их встречали тепло и сердечно. На сей раз Владимир Николаевич заранее сообщил об этом Осокину и Эминову, а Турищева особо предупредил:
— Григорий Павлович, послезавтра мы с вами, если вы не возражаете, поздравим Ивана Никитыча с днем рождения. Вы, надеюсь, получите полную возможность узнать его поближе.