Страница 49 из 52
Оставшись один за недопитой чашкой кофе, Ермолин развернул листочки и хмыкнул от удивления. На одном из них четким Толиным почерком был выведен ранее Ермолину неизвестный состав муки, из которой в Ленинграде выпекали хлеб страшной зимой первого года войны.
«Мука ржаная, дефектная — 50%
Соль — 10%
Жмых — 10%
Целлюлоза — 15%
Соевая мука, отбойная пыль, отруби — по 5%.
Такого хлеба все находившиеся в блокаде ленинградцы получали по 125 граммов на человека в сутки».
На втором листке так же четко перечислялись продукты и меню ленинградских столовых в блокадные дни.
«Корьевая мука, сметки (то есть сметенные отовсюду остатки) — шли на лепешки.
Белковые дрожжи — на первые блюда.
Декстрин (технические отходы) — на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.
Мука из льняного жмыха — на вторые блюда.
Альбумин — на первые блюда.
Целлюлоза — на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.
Гонка (отработанная деталь текстильной машины, изготовленная из свиной кожи) — на суп, студень, котлеты.
Столярный клей и мездра — тоже на студень».
Вот, значит, чем питались они в ту зиму, да и то не каждый день. Умерла тогда мать Толи Варвара Яковлевна, учительница химии в средней школе, их однокурсники Люся Брик, Галя Зайцева, Толя Бычок, Шурка Медников — всех не перечислишь. Доцент Рыбников умер уже в эвакуации в Красноярске, куда его вывезли в феврале сорок второго. Его выводили из тяжелейшей дистрофии, есть давали по ложечке, все съестное прятали. Не догадались спрятать только стоявшую в сенях деревянного дома, где ему дали комнату, кадку с квашеной капустой. Он не сумел взять себя в руки, съел сколько мог... «Скорая помощь» ничего уже не смогла сделать, и Андрей Прокофьевич через час скончался...
...Все это пронеслось в памяти Владимира Николаевича, и он поймал себя на мысли, что допускает что-то недозволенное в отношении обвиняемой: чекист, как врач, не имеет права привносить личное в исполнение служебного долга. Ничем не выдав себя, генерал продолжал слушать рассказ Нурдгрен.
Господин Хейнонен к этому времени потерял жену, но я не могла по своему положению в обществе стать его женой. Он был очень добр и снял для меня маленькую квартирку. Я не сопротивлялась, надо было жить. Нурдгренам я помогала, как могла, и они меня не осуждали.
Я уже сказала, что не собиралась выходить замуж за Хейнонена, но когда он женился, я взбесилась. Была бы она молода и красива, но это оказалась сорокалетняя финка с толстыми ногами и капиталом. Чтобы как-то успокоить меня, Хейнонен приобрел мне «дело», а проще — маленький галантерейный магазинчик в Тёёлё, это район в Хельсинки. Мой покровитель полагал, что так я встану на ноги, а он будет по-прежнему навещать меня и помогать деловыми советами.
К сожалению, я никогда не обладала способностями деловой женщины. Я быстро научилась пить коньяк «Мартель» и ликер «Бенедиктин», курить сигареты «Кэмел» и «Честерфильд», которые неизвестно откуда доставал для меня стареющий любовник, но так и не научилась считать товар и выручку от его продажи. Вместо того чтобы вести дело самой, я наняла продавщицу и через год прогорела. Продавщица же и купила мой магазинчик. Хейнонен дал мне пятьсот тысяч марок, которые тогда уже ничего не стоили, и распростился со мной.
К этому времени, в сентябре 1944 года, Финляндия вышла из войны. В Хельсинки обосновалась Контрольная комиссия союзников, ее возглавляли русские. И тут неожиданно опять появился откуда-то Энтони!
Ричардсон сразу отыскал меня. Я ему все рассказала, он не ревновал. Сказал: все, что ни делается, к лучшему. Он дал мне доллары, завалил шоколадом, виски, сигаретами, продуктами. Иногда он звонил мне и просил сходить в кино или еще куда-нибудь. Ему нужна была квартира для каких-то встреч. Вторые ключи я ему, конечно, дала.
Я была им полностью обеспечена, когда он вдруг посоветовал мне снова пойти работать к мадам Дальберг. Я удивилась. Тони объяснил, что приехало много русских, они воевали, жили в нужде, теперь будут шить себе костюмы, платья, пальто. Кому же, как не мне, помочь им в салоне Елизаветы Аркадьевны? Мы же союзники с большевиками только до поры до времени. Вот-вот они разгромят Гитлера и сами станут угрозой свободному миру. Мои контакты с русскими в салоне помогут лучше изучить их. Вот так примерно объяснял Ричардсон мне мои будущие функции.
Я пошла к мадам Дальберг. Очаровательная улыбка, которую она так хорошо умела делать, заставила меня забыть, с какой легкостью Елизавета Аркадьевна уволила меня. Я стала ее правой рукой в отношениях с русскими заказчиками из Контрольной комиссии.
После победы над Германией русских стало еще больше. Прибыли специалисты по приемке различных машин. Стали приезжать артистические группы: оркестр Мравинского, хор Свешникова, кукольный театр Образцова, артисты оперы, балета, цирка, скрипачи, пианисты, устраивались различные выставки. Господи, неужели всего этого я больше никогда не увижу! Ну ладно... Было создано общество «Финляндия — СССР». Вслед за ним и наши русские создали свой «Русский культурно-демократический союз».
Гитлера уже не было. Немцев разбили, война кончилась. Ко мне однажды пришел старый друг Акселя, просил меня не выдавать шюцкоровцев, шюцкор тогда распустили. Он предложил мне свою, уже запоздалую помощь в устройстве на работу, а также деньгами и продуктами. Примерно через полгода я случайно встретила его с Ричардсоном! Они прогуливались в Бруннспарке. Это очень удивило меня: как так, фашист-шюцкоровец стал вдруг приятелем Тони, которого я от этих самых шюцкоровцев спасала?
При встрече я спросила об этом Тони. Вместо ответа он ласково назвал меня по-фински «настоящей курицей», по-русски, я думаю, это все равно что «круглая дурочка»...
Ермолин, Турищев и Кочергин внимательно слушали Дарью Нурдгрен. Перед ними сидела умная женщина, все прекрасно понимающая, но волею судьбы и странной, но, безусловно, сильной любовью втянутая в шпионскую работу против Советского Союза. Они слушали и пытались представить ее молодой девушкой, потом женщиной, не слишком образованной, доверчивой — «настоящей курицей», как назвал Дарью Нурдгрен Энтони Ричардсон. Здорово же он держал ее в своих руках!
Дарья Егоровна утомленно провела ладонью по лицу.
— Простите, я очень устала сегодня. Поймите меня правильно, не так-то легко вспоминать свою жизнь... Спасибо за чай. Не могу ли я закончить свой рассказ завтра? Я соберусь с мыслями, а то у меня в голове какой-то сумбур.
— Понимаем вас... Хорошо, отдохните, продумайте все, что хотите рассказать. — Ермолин действительно видел, что женщина держится на последнем усилии. — Завтра мы снова встретимся. Особенно нас будет интересовать, чего вам удалось добиться, работая против СССР, на чем вы терпели неудачи. Как готовились к встрече с каждым из тех, кого вам поручали изучить, или обработать в соответствующем духе. Договорились?
— Это домашнее задание?
— Если угодно, то можно назвать так, — улыбнувшись, подтвердил Владимир Николаевич.
Глава 24
Встретившись на следующий день с Нурдгрен, чекисты не могли не отметить, что взгляд ее стал мягче, движения и вообще манеры поведения — спокойнее. Ермолин пригласил ее присесть к столу для совещания, за которым он сидел обычно вместе со своими сотрудниками на оперативках. Уже одно это снимало ту официальную обстановку, которая была в свое время необходима, но сегодня только помешала бы свободному и доверительному разговору с обвиняемой.
— Что вы хотели бы рассказать нам? — спросил Владимир Николаевич.
— Знаете, — начала Нурдгрен, — я много размышляла над вашим вчерашним пожеланием. Частично я уже ответила вам на допросах. Но, выходит, только частично. Моя работа против вас имеет более глубокие корни, чем я сознавала до своего ареста и нашей беседы.
— Если вы действительно осознали, это хорошо...