Страница 14 из 52
Госпожа отнеслась к этой затее Ричардсона как к экстравагантной шутке, но когда месяца через три Энтони в присутствии Дальбергов заговорил с девушкой по-английски и она поддержала разговор, в глазах Елизаветы Аркадьевны, как заметила Даша, вспыхнул недобрый огонек материнской ревности: Лео говорил по-английски не лучше.
Когда Энтони первый раз поцеловал ее, девушка не нашла в себе сил для сопротивления, да она и не хотела сопротивляться. Она уже любила.
Анна Кузьминична хотела было предостеречь дочь от неверного шага, но что могли значить слова матери, которая сама не уберегла себя от любви? К тому же изверившаяся в жизни Анна Кузьминична сочла: чему быть, тому не миновать, а состоятельный иностранец всегда лучше бедного русского эмигранта или финского торпаря. Бог даст, с его помощью удастся скопить небольшие деньги и открыть русскую столовую или кофейню, тогда у них с дочкой будет свое дело. Без собственного дела человек не человек, а прислуга. Не каждой бедной девушке господь посылает такого покровителя, как Энтони Ричардсон.
А Дальберги? Они, конечно, заметили, что происходило с Дашей, но расположение гостя для них было, как видно, важнее судьбы горничной. Свен Аугустович, правда, сказал как-то Энтони наедине что-то назидательное по этому поводу. Но Ричардсон только весело рассмеялся. Сказал в ответ непринужденно, но достаточно категорично:
— Мистер Дальберг, вы же отлично понимаете, что со словарем на подушке любой язык усваивается легче. Когда вы приезжали в Америку, то, насколько мне известно, вы также пользовались таким словарем чаще, нежели библией.
— Разве мы имеем что-нибудь против? — поспешил капитулировать изрядно смущенный Свен Аугустович. — Это ваше личное дело, Энтони. Нам с Елизаветой Аркадьевной хотелось бы только, чтобы ваши отношения с Дашей носили пристойный характер. Сами понимаете, у нас сын-подросток.
Даша, случайно услышавшая эти слова из соседней комнаты, в слезах убежала в свой финский домик.
— Словарь на подушке... Словарь на подушке, — плача, повторяла она обидные слова.
В них была не только обида, но и оскорбление. Ну, пускай он не женится на ней — он и не обещал этого, но почему же наедине он говорил такие нежные и ласковые слова, какие наяву она слышала впервые в жизни, а хозяину назвал ее «словарем на подушке»? Разве только «словарем» была она для него все эти месяцы? Разве не она, Даша, когда он просил об этом, рассказывала ему все подробности о тех людях, с кем он хотел встретиться в Териоках и Выборге? И неужели Энтони забыл, что это с ее помощью и помощью ее матери он познакомился со многими финнами, живущими близ советской границы? А сколько других услуг, больших и мелких, она оказывала ему по первому его слову!..
Наступила весна, и Энтони уехал. Он сказал, что хочет немного пожить в Хельсинки и побывать в других городах маленькой, но прекрасной Суоми, в первую очередь в Турку и Тампере. Обнимая его, Даша плакала, забыв про обиду. Ричардсон утешал девушку, целуя ее заплаканные глаза. Переборов рыдания, Даша неожиданно для самой себя спросила вдруг:
— Ты правду говорил, что у тебя в Штатах нет невесты?
— Ну конечно же правду, дорогая!
— Ни о чем тебя не прошу, только об одном: обещай, что ты не женишься до следующей встречи со мной.
Разумом Даша понимала, что Энтони никогда не женится на ней, что если и любил ее эти счастливые недели по-своему, то все равно время и расстояние сделают свое дело. Но... Всякое может случиться. Так хотелось надеяться на лучшее. От самого Энтони она слышала не раз, и читала тоже, что его соотечественники там, за океаном, не связывают себя, как европейцы, глупыми условностями. Что он ответит ей сейчас? Его обещание не жениться до следующей встречи означало бы для нее хоть какую-то надежду на будущее. Молчания Энтони или уклончивого ответа она бы сейчас не перенесла.
— Обещаю, дорогая! — глаза Энтони увлажнились, и он крепко обнял девушку. В этот миг он и сам верил, что любит...
...Сначала пришло письмо Дальбергам, а через несколько дней и ей. Ричардсон писал, что знакомится с достопримечательностями финской столицы, но все время думает о Даше.
«Я не успел уехать, а уже жду с нетерпением, когда мы снова будем вместе», —
писал он и сам верил написанному.
Энтони прислал еще несколько писем из Хельсинки, Турку, Тампере, Котки и других городов Финляндии. Потом она получила письмо из Соединенных Штатов. Его содержание и тон были уже иными: как будто Энтони писал своему хорошему приятелю по университету, а не возлюбленной.
К рождеству все получили от Ричардсона поздравления и подарки: и Дальберги, и Даша с матерью. Она навсегда запомнила во всех подробностях, как это было.
В рождественский вечер Елизавета Аркадьевна по старому русскому обычаю пригласила к праздничному семейному столу и Анну Кузьминичну, и Дашу.
— Ну-ка, что нам послал Дед-Мороз? — торжественно, с растяжкой, как говорят с детьми, когда готовят им сюрприз, произнес Свен Аугустович, входя в столовую. В руках у него был небольшой мешок с рождественскими подарками от Деда-Мороза. Дальберг встал возле богато украшенной, горящей десятками разноцветных свечек елки, сунул в мешок руку и достал оттуда небольшой футляр, обтянутый темно-синим сафьяном.
— Кому это и что это? — нараспев спросил Свен Аугустович. — «Елизавете Аркадьевне» — прочел он на вложенном в футляр рождественском поздравлении и вручил подарок жене. На темно-синем бархате светился кулон с бриллиантом на золотой цепочке. Хотя, судя по всему, Елизавета Аркадьевна и знала, что находится в футляре, она не могла скрыть, что обрадована и польщена таким дорогим подарком.
— Кому это и что это? — продолжал шутливо вопрошать Свен Аугустович. «Лео» — было написано на открытке, и Дальберг передал сыну роскошно изданный том — «Песнь о Гайавате». Мальчик перелистал книгу, расплылся в улыбке и неожиданно выпалил:
— Спасибо тебе, Энтони!
Ощущение присутствия Ричардсона тотчас острой болью отдалось в сердце Даши.
Анне Кузьминичне из мешка была извлечена нарядная шерстяная накидка с кистями и... квадратной дырой в центре.
— Это пончо, — объяснил Лео, — его носят индейцы в Америке. Вот бы и мне такое! — И он помог Анне Кузьминичне, тронутой до слез, надеть необычную накидку.
Когда Свен Аугустович достал из мешка еще один футляр, обтянутый на сей раз сафьяном темно-вишневым, Даша смутилась и густо покраснела. Неужто это ей?
«Даше» — прочитал хозяин на поздравительной открытке. В футляре на бархате тоже вишневого цвета покоилась маленькая золотая ветвь. На каждом ее листочке каким-то чудом держалось по зернышку жемчуга. Прежде чем передать футляр девушке, Свен Аугустович повернул его к зажженным по случаю праздника свечам на столе, и у основания ветви засверкала алмазная звездочка. Переливаясь всеми цветами радуги, она отбросила снопик лучей прямо в глаза Даши.
— Очень мило, очень мило, — услышала она холодный и далекий голос Елизаветы Аркадьевны. — Пойдет к любому темному платью.
«Это подойдет ко мне, а не к моим платьям!» — мысленно ответила Даша хозяйке.
Последний подарок из мешка достал и вручил отцу Лео — дорогой серебряный портсигар...
— Ох уж эта Даша! Сколько крови они с Энтони попортили нам и еще попортят! — тяжело вздохнув, произнесла Елизавета Аркадьевна. Она встала с кресла, подошла к зеркалу, привычным движением поправила седую, с синеватым отливом прическу и направилась за портьеру в мастерскую.
— Ну как, Даша, скоро будет готово платье госпожи советницы Фогель?
Дарья Егоровна оторвала голову от шитья.
— Эту работу нужно закончить срочно, — продолжала мадам Дальберг. — Завтра с утра пойдешь в «Евротур», приезжают русские туристы. Кстати, Энтони действительно здесь. Он только что телефонировал мне. Сегодня вечером ты его увидишь. Он хочет видеть тебя.
— О господи! — на лице Даши Елизавета Аркадьевна прочла не то радость, не то страдание. Может быть, это было и то, и другое вместе.