Страница 84 из 87
…Тревожное лето 1943 года. Войска Степного фронта скрытно подтягивались к передовой. После изнуряющего двадцатипятикилометрового ночного марша рота, которой я командовал, остановилась на дневку в большом селе, вытянувшемся вдоль речки Красивая Меча. Есть такая.
На рассвете усталые солдаты разбрелись по хатам. Я зашел на постой в дом поближе. Оказалось, что в нем живет учительница русского языка и литературы местной школы. Ей было тогда лет тридцать пять, а мне шел двадцатый год.
Она открыла мне дверь с заспанным лицом в накинутом на ночную рубашку простеньком ситцевом халатике. Но встретила приветливо, словно ждала меня.
Я валился с ног и искал место на вымытом полу, где бы мне расстелить плащ–палатку, положить под голову вещмешок и быстрее растянуться. Она решительно запротестовала, предложила лечь на кровать. Я был весь в грязи, в пыли и не мог ложиться на чистую простынь. Пришлось умываться, обливаясь водой. После этого сразу провалился в беспробудный сон. А когда проснулся от яркого солнца, увидел на стуле у кровати выстиранное и выглаженное обмундирование — гимнастерку с подшитым белым подворотничком и брюки. Учительница с таким добрым ласковым русским лицом, гладко причесанная, в белой в горошек кофточке на цыпочках ходила по комнате, чтобы не разбудить меня.
На следующий день в темноте рота покидала село. Учительница сама развязала мой вещмешок и положила в него томик стихов Тютчева, из которого она мне читала днем. А я тогда только и знал:
Прощаясь со мною за околицей, она сквозь слезы сказала: «Возвращайся живым» и поцеловала меня.
Полк шел в огонь. Впереди была Курская битва, жесточайшее сражение, как на Куликовом поле. Многие однополчане остались там навсегда в братских могилах. А я с уцелевшим томиком Тютчева в вещмешке дошел до Берлина. Читал солдатам в окопах, не забывая об учительнице из того села. С тех пор люблю этого великого поэта, без которого жить нельзя, как сказал Лев Толстой.
— Что вы в нем находили? — спросил Юрий Георгиевич.
— Что я находил?.. Веру, прибежище, островок надеж
ды, как говорили герои Ремарка. Я не согласен с тем, что пусть все горит ясным огнем. Со мною все прошлое, пережитое: Как жаль, что невозможно вернуться назад в неповторимое, чистое и светлое, помогавшее жить даже с несбывшейся мечтой. Теперь я хочу куда‑то убежать… Если бы мне кто‑то положил в вещмешок ту мечту и сказал, как учительница: «Возвращайся, я жду тебя, я с тобой…», я бы убежал. Вот это есть у Тютчева.
Мне не хотелось больще утруждать гостей стихами, но про себя, вспоминая учительницу, с болью присоединился к словам поэта:
Поймав себя на Этой навязчивой мысли о русской женщине, оставившей, болью и радостью такой след в жизни, почему‑то подумал, что так и произошло с ней, хотя ее после этого не видел.
— Кто еще оставил во мне подобное? Истинность чувств? Человек, которого я знал больше пятнадцати лет, уверявший меня, что приобщился к поэзии Тютчева? Не знаю. День–два — миг по сравнению с теми долгими годами, но перевешивают ли они тот миг? Не от того ли он так врезался в память, что светится кристально чисто, как в голубом поднебесье звезда, со слезой проникнув в душу?
— Алексей Иванович, позвольте мне, —сказал Геннадий. Иванович, сидевший молча, чем‑то озабоченный. Вид у него, был усталый, я. чувствовал в нем какую‑то перемену, но не расспрашивал, что там у него глубоко засело.
. — Прошу.
. Все умолкли. Г еннадий. Иванович взял рюмку с коньяком, обвел всех глазами, чуть наклонив голову, видимо, собираясь с мыслями.
— У каждого есть свое личное, сокровенное, не высказанное, но выстраданное, с которым мы не расстаемся, носим при себе. Его никто не может отнять, пока мы живем с ним вдвоем. Предлагаю всем вспомнить свое сокровенное и выпить за…
— За нее? — подсказал с намеком Юрий Георгиевич, чокнувшись с Геннадием Ивановичем.
— Почему бы нет?.. Пусть будет так.
Все выпили по глотку, а Геннадий Иванович до дна.
— Как там немцы говорят, Алексей Иванович?
— Bis aus dem Boden{До дна (нем.)}.
Он словно угадал мои мысли. Я последовал его примеру и тоже выпил до дна, показал ему пустую рюмку. Одинокий и с виду суровый, он посмотрел на меня добрыми глазами. В них светилась совестливая сдержанность.
Гости расходились, а я остался снова с нелегкими раздумьями. Мелькнувший на мгновенье огонек угасал. Его нельзя было остановить.
…Спустя месяц позвонил Сергей Никанорович.
— Работаете? За письменным столом?
— Сижу.
— Мне пришла в голову мысль.
— Слушаю.
— Вот то, что вы пишете, назовите «Без каски».
— А вы напишите к этому четыре–восемь строк, как учительница положила в мешок лейтенанту, шедшему на передовую, томик стихов Тютчева и сказала со слезами на глазах: «Возвращайся живым». И он пронес эту книжку всю войну, читал стихи в окопе.
Человек самовыражает себя только в поэзии. Она необозрима, вечна, как мириады звезд в небе и никогда не иссякнет в душе, если, конечно, не бьггь постыдно вероломным.
— Договорились, — согласился он.
В тот день мне повезло. Друзья отвлекли от грустных раздумий, держащих меня, как в тисках. Тучи разогнал легкий ветерок.
Светило приветливое майское солнышко, яркими лучами проникавшее в комнату, где мы сидели за овальным столом, слушали стихи поэтов и бравшие за душу мелодии, запечатлевшие думы поколения Великой Отечественной.
Жаль, что не смог прийти Иван Ильич из‑за свалившего его в постель гриппа, жаль, что все проходит, как с белых яблонь дым.
58
Началось жаркое лето. Дули пыльные суховеи, набегали грозы, обрушивая град на поля, мутными потоками наполнялись реки, размывая берега.
Кипели страсти на митингах, ораторы соревновались
1 До дна (нем.).
в проклинании всего того, что создавалось, строилось, защищалось за последние семьдесят с лишним лет, при которых они выросли, выучились, запустили первый в мире спутник, писали поэмы, восхваляя человека труда, бескорыстно работавшего на благо всего народа, стоявшего на страже отчизны. Рушили памятники, выкапывали останки павших воинов, подстрекали к братоубийственным погромам, полилась кровь живших в дружбе народов.
Раскручивающийся со страшной силой ураган, подхлестываемый газетами, радио, телевидением прорвался за пределы границ, загулял в ближних странах, разрушая и уничтожая все то, что создавалось после разгрома фашизма, к чему прикасалась рука победителя.
Буря докатилась до ГДР, откуда я получил письмо от моего знакомого немца.
Я с ним случайно встретился на стадионе в Берлине. Наши места оказались рядом. Он сидел слева от меня. Здоровенный, атлетического телосложения, средних лет, тяжеловат, с добродушными глазами. Его плотная фигуры — само спокойствие. Он как‑то сжался, уступая мне площадь моего места. Справа — худощавый, длинноногий, неподвижно застывший, с гладко зализанными на прямой пробор волосами, уставился на зеленое поле, где еще не было футболистов.
Стадион, залитый мягким майским солнышком, был до отказа заполнен. Наш «Спартак», приглашенный спортивными клубами ГДР на товарищеские игры, приуроченные к празднованию годовщины победоносного завершения войны, в этот день встречался с берлинским «Динамо».