Страница 58 из 87
Он не терпел уговоров, рассчитанных на успокоение наивных, когда намечался крутой излом жизни. В них ему слышалось оскорбление. Начальник за него все расставил, малевал розовые цветочки кадровому военному, отдавшему армии лучшие годы, преподносил его дальнейшую жизнь не иначе как беззаботную прогулку с тросточкой в руках. Слушая все это, Колпашникову трудно было удержать себя, хотя он и крепился, сжимая до боли сплетенные пальцы рук.
— Когда почувствую, что пора, я сам не заставлю долго ждать. Приду с рапортом, — невольно прорвался у полковника протест, его ответная реакция на беспардонность начальника. — Сам…
— Полковник Колпашников, — перешел Рвинский на официальный тон, — есть Положение о прохождении службы… — Решение принято.
— Кем?
— Мною. Вы свободны. Считайте, я объявил вам об увольнении, — не стал дальше слушать начальник.
— Ну, если вы все уже решили, зачем же тогда приглашать. Действуйте по циркуляру.
На этом закончилась беседа, оставившая горький осадок у Ильи Васильевича. Выйдя в приемную, полковник сразу закурил, надел шинель, папаху и направился к вы
ходу. В учебный корпус не пошел в таком настроении Понимал, что надо было остыть.
Рвинский моложе его, но не очень отстал по годам, не воевал, самоуверенный служака, не церемонился с подчиненными. Илья Васильевич, все это испытавший на себе, твердо был убежден в том, что Рвинскому не дано понять военного профессионала, не приспособленного к другой жизни, и от этого пронизывала его глубокая обида. Но она не мешала полковнику признаться, что пришло время. .Безжалостное время… Как быстро пролетело оно. Илья Васильевич с этими мыслями прохаживался по заснеженному скверу, примыкавшему к училищу, посматривая на часы, чтобы не опоздать в аудиторию к курсантам. Они засматривались на степенного полковника–фронтови- ка, всегда подтянутого, в серой каракулевой папахе, которую он умел носить как никто другой, не надвигая ее на глаза и не сбивая назад по–ковпаковски.
. Сам он восемнадцати лет тоже был курсантом военного училища и после зачисления, когда его обмундировали и рн почувствовал на себе туго затянутый ремень на новой гимнастерке, витал на седьмом небе. Его мечта стать военным — сбьшась!
На втором году учебы грянула война…. В один из осенних дней грохотавшего сорок первого училище подняли по тревоге. Перед замершим строем выступил начальник училища: «… Сейчас нет времени принимать выпускные экзамены от вас. Их вы будете держать на фронте в боях С врагом. И я уверен, что каждый из вас этот экзамен выдержит с честью. Родина никогда не забудет своих защитников!»
Форсированным маршем курсантские батальоны с винтовками и гранатами по запорошенным первым снегом проселкам и полям Подмосковья шли на передовую. Они не знали, что командующий фронтом принял решение закрыть ими образовавшуюся на стыке двух отступивших армий дыру, чтобы преградить продвижение немцев к Москве.
В жестоком бою курсанты не дрогнули перед грозным противником, отстояли свой рубеж, задержав немцев на три дня. В то время, когда казалось, что нет такой силы, которая могла бы остановить немецкие механизированные армады, выжигавшие и уничтожавшие все на своем пути, — это был подвиг молодых, необстрелянных защитников Отчизны.
С той поры четыре года курсант, а потом лейтенант Колпашников перебегал из окопа в окоп, переползал из воронки в воронку, прокопал пол–Европы от Подмосковья до Зееловских высот, попав там в кромешный ад. На них маршал Жуков вынужден был бросить войска в лобовую атаку, чтобы сбить немцев на пути к Берлину, хотя с юга армии маршала Конева находились ближе к имперской канцелярии.
Мало теперь кто помнит, какой большой крови стоили русскому солдату те Зееловские высоты. В атаке пролил там свою кровь и старший лейтенант Колпашников, поднимавший роту на вражеские траншеи, в которых оборонялись обреченные немцы. Оттуда повелась и его хромота, ставшая заметной в последние годы службы. Почувствовав неладное с ногой, Илья Васильевич, после окончания военной академии сам попросился на преподавательскую работу. Но ему, сорокалетнему полковнику, в эпоху «великого» хрущевского десятилетия уже напоминали об увольнении по возрасту и выслуге лет. Тогда в войсках было еще немало фронтовиков с военной жилкой, заступившихся за окопника Колпашникова, вся грудь которого была в орденах и он не попал в миллион двести тысяч, ему не пришлось собирать чемодан и покидать с детьми комнату в военном городке. Пронесло. «Может, помог, — не раз вспоминал Илья Васильевич, — орден «Александра Невского», как‑никак святого». Этим орденом он особо гордился.
Для многих офицеров, таких как он, то были черные дни. Их выталкивали на все четыре стороны с сухим пайком на дорогу и требованием на бесплатный проезд до станции назначения.
…Все это я знал из рассказов полковника Колпашникова задолго до неожиданной встречи с ним у магазина в тот ненастный день. В руках Ильи Васильевича был целлофановый мешочек, в котором виднелось что‑то наподобие книги, завернутой в газету. Здороваясь за руку, я невольно задержал свой взгляд на постаревшем лице, к тому же мокром и хмуром. Он заметил мое недоумение, наверное, догадался, но спросил:
— Что так смотрите? Постарел со снежными погонами вместо полковничьих?
— Да нет… Давно не видел, — не хотелось мне его огорчать.
—■ Я и сам чувствую, что сдал. В этой жизни не то что
сдать, умереть не трудно, а делать жизнь уже поздно.
— Ну, так уж и поздно… Не похоже на фронтовика.
— Фронтовики нужны были в окопах. Потом о них попели, пошумели, бросили им крохи, вроде бесплатного проезда в трамвае, катайся сколько хочешь, но отобрали гроши за ордена. Нищие мы теперь, но совесть удерживает идти на угол с протянутой рукой попрошайничать. Да и у кого просить милостыню? У таких же нищих? А государство развалили, армию опоганили. Однополчане, наверное, ворочаются в братских могилах, разбросанных от Волоколамска до Трептов парка, а меня трясет лихорадка, хотя горбачевскую демагогию не читаю и телевизионных шоу не смотрю, боюсь от этого варева свалиться, а лекарств нет. По ночам не сплю. Валерианки не могу достать.
— Нездоровится?
— А кто сейчас здоров? Тот у кого миллионы в кармане. Откуда же они у честно служившего офицера, мотавшегося из гарнизона в гарнизон с одним чемоданом? Да я и не хочу выделяться. У меня нет ни дачи, ни машины. Я со всеми, как и все. Так легче, все не один.
Илья Васильевич, еще недавно признанный специалист по реактивной артиллерии, в потертой рыжеватой шапке, а не в высокой папахе выглядел неприметным мужичком, шедшим с авоськой на базар. Его глаза смущенно смотрели на меня. Неудобно было ему в своем одеянии, из‑под которого выглядывали защитные брюки с красными кантами.
— Признаться, чувствую себя не в своей тарелке в Штатских обносках. Носить столько лет форму, а потом напялить на себя вот эту шапчонку…
— Не будем отчаиваться, нам судьбу России доверяли! Неужели она нас забудет, — пытался я успокоить Илью Васильевича, хотя жил с такой же болью и во всем соглашался с ним. — Живем, покуда чуем боль свою и боль чужую.
— Хочешь меня утешить высокими словами. Я понимаю, что не могу что‑то изменить, не в моих силах, но от атаки на сыплющиеся на нас сверху прожекты, как вот этот снег–вода, не откажусь. Да и к лицу ли офицерам, поднимавшим солдат в атаки за нашу Родину, помалкивать? По нас ведь лупят из крупного калибра выборочно и по площадям указами и приказами, сокращают, увольняют, разгоняют и нет никому никакого дела — выживешь ты, офицер–беженец или?.. — сокрушался Илья Васйлье–вйч. На минуту он замолчал, но ответа на свой вопрос не находил. — И откуда только на наши головы свалилась такая напасть, этот, теперь уже слава богу, экс…
Я напомнил, что однажды такое на Руси уже было — смутное время, правда, очень давно и, наверное, ратному люду тоже было не легко.
— Как и нам, — раздумывая, сказал Колпашников. — Я — артиллерист, в агропроме мне делать нечего, на заводе тоже. Остается ночным сторожем в школе. Такова судьба уготовила нашему брату. А ведь мы побили хваленых, лощеных прусских офицеров голубых кровей в невиданных сражениях. Немцы, достойные наши противники, поступили все же по–рыцарски. Проникнувшись к нам уважением, наградили меня двумя орденами и платили за них.