Страница 35 из 43
Офицера генерального штаба Дрейфуса обвиняли в государственной измене лишь на том основании, что его почерк показался похожим на почерк, которым было написано обнаруженное у германского шпиона бордеро (препроводительное письмо) с перечнем секретных французских документов.
Поначалу среди экспертов не было единодушия, и некоторые склонялись к заключению в пользу Дрейфуса. Но видный криминалист Бертильон, занимавший тепленькое местечко в системе полицейского аппарата, нашел в некоторых буквах и словах отдельные черты сходства с почерком Дрейфуса. Многочисленные же различия он не принял в расчет, найдя для этого такое «обоснование»: все отклонения сделаны Дрейфусом нарочно, чтобы его почерк не узнали.
Нетрудно понять, что, исходя из этой «концепции», любому человеку можно приписать авторство какого угодно документа, объявив все различия сделанными «нарочно». С точки зрения нынешней науки, доказавшей индивидуальность, устойчивость и относительную неизменность почерка (об этом речь впереди), «теоретизирования» Бертильона на процессе Дрейфуса кажутся несомненным вздором. Но и современникам Бертильона, многим его коллегам они тоже казались вздором. А может, маститый ученый и сам понимал это, но не хотел расстаться со своим креслом...
Дрейфус был признан виновным и осужден. В его защиту выступила печать, выступили честные люди во всех концах света. Называлось и имя действительного шпиона — майора Эстергази. Суд оставался глухим. Криминалисты молчали.
Через три года газете «Матэн» удалось воспроизвести фотокопии пресловутого бордеро и бесспорного письма Дрейфуса. Ученым разных школ и направлений предложили сличить почерки.
На этот призыв откликнулись 12 экспертов из Англии, Бельгии, США, Швейцарии и других стран. Работая порознь и не ведая об исследованиях друг друга, они единодушно и категорически отвергли авторство Дрейфуса. Когда же газета воспроизвела фотоснимок подлинного письма Эстергази, эксперты столь же единодушно признали его автором бордеро.
С этим уже нельзя было не считаться. Приговор был отменен, а Эстергази предан суду. Но разве реакции, стоящей у власти, нужна истина? Под давлением генерального штаба три покорных лакея с учеными титулами — месье Куар, Варинао и Белломе (тот самый хвастунишка, о котором шла речь в начале этой главы) решительно обелили Эстергази. Преступник гордо удалился попивать аперитив, Дрейфус продолжал таскать кандалы.
В своем знаменитом письме к президенту республики Эмиль Золя написал: «Я обвиняю трех экспертов в том, что они представили лживые и мошеннические отчеты, если только медицинское освидетельствование не докажет, что они больны извращением зрения и суждения».
Теперь уже суду предали Эмиля Золя, и на процессе, где он обвинялся в клевете, бесчестные эксперты не постеснялись повторить свою ложь. Их зрение и суждение освидетельствованию не подвергались.
Только через двенадцать лет после первоначального возбуждения дела, в 1906 году, Дрейфус был реабилитирован. Незадолго до этого удравший в Англию Эстергази публично признал свое предательство. Никто не сослал на Чертов остров экспертов, оскорбивших ложью науку, отличившихся в преднамеренном издевательстве над невинным человеком. Зачем? Ну, ошиблись... Мало ли что... Бывает...
Бывает. Но не может, не должно быть! Только люди с чистыми руками, с чистой совестью, безупречно честные, принципиальные и объективные вправе именем науки предрешать судьбу человека. Всякий обман подл. Обман ученого подл вдвойне, тем более, когда уровень развития науки достаточно высок, когда знания о том или ином предмете достаточно обширны — настолько, что позволяют дать честный и правдивый ответ на важные для правосудия вопросы.
Сегодня наши знания о почерке так велики, что дают возможность любому специалисту безошибочно отделить правду от лжи, настигнуть мошенника, спасти невинного от наветов и подозрений. На службу криминалистике пришло павловское учение об условных рефлексах — то самое, что так успешно помогло разоблачить Стулова, «героя» рассказа «Простой штык».
Все знают, как овладевает письмом ребенок: он смотрит на буковки и срисовывает их. Постепенно движения его руки становятся привычными, как бы автоматическими. Со временем образуется определенный, устойчивый навык к письму. Даже при самой элементарной грамотности человек не задумывается над тем, как ему написать то или иное слово — рука движется «сама», так, как она привыкла. Объясняется это тем, что в мозгу возникли временные условно-рефлекторные связи — так называемый динамический стереотип. Почерк принимает индивидуальные, устойчивые признаки, изменить которые произвольно практически почти невозможно.
Почему же невозможно? А вот почему.
Представим себе, что человек даже не старается подражать чужому, вполне определенному почерку, а просто хочет изменить свой, «чтобы не узнали». Для этого он все время должен сдерживать свою руку, не давать ей «пойти» так и туда, как и куда она «ходить» привыкла. Он должен парализовать свой навык, победить свои привычки, убить естественность, непринужденность своего почерка. Движения руки становятся нарочитыми, неестественными. Необходимость следить за каждым своим движением, за каждым штрихом делает темп письма замедленным, что, конечно, подмечает натренированный глаз эксперта.
Видит эксперт, как рука пишущего вдруг остановилась — это он решил передохнуть, испугавшись, как бы сила привычки не одолела его преступную волю. Видит эксперт извилистые линии букв — это дрожит от волнения, от напряжения, от неудобства рука злоумышленника. Видит эксперт, как неравномерен, а то и нелеп нажим — совсем не такой, что бывает, когда карандаш или перо свободно скользит по бумаге... Многое видит эксперт, сравнивает, сопоставляет, медленно, но верно распутывая хитроумные узелки, завязанные нарушителем закона.
Почти каждый создатель какого-либо сочинения, которое может выдать его, — будь то таинственная записка, фиктивная накладная или клеветнический донос, — старается изменить свой почерк, наивно полагая, что он перехитрил экспертов. Но какую бы ловкость он ни проявлял, он не сможет уйти от тех, подчас неуловимых для него самого, индивидуальных особенностей почерка, которые останутся на бумаге всегда — при любой маскировке, при любых-искажениях.
Некоторые общие признаки почерка, которые как бы составляют его эскиз, его контуры, его внешний облик, изменить довольно легко. Легко воспроизвести и внешний облик чужого почерка. Взглянув на такой поддельный манускрипт, несведущий человек воскликнет: «Ой, как похоже!»
Криминалист на рукопись не «взглядывает», он ее изучает. Изучает не просто буквы, линии или штришочки, а совокупность всех признаков почерка, их взаимную связь. Даже беглое перечисление тех элементов почерка, которые подвергаются криминалистическому исследованию, говорит о тщательности и трудоемкости этой работы.
Изучается темп письма, конструкция и четкость шрифта, размер, разгон и наклон букв, их связность. Изучается интенсивность и выраженность нажимов, конфигурация, направление и форма строки, размеры интервалов между строками и между словами в строке, размер полей и абзацев, размещение, заголовков, подписей, дат, номеров, композиция и стиль письма, его словарный состав и грамматические признаки.
Практика показала, что изменить все эти устойчивые особенности почерка в их совокупности и притом создать иллюзию естественности, невозможно. На чем-то человек срывается и подделка становится очевидной.
И все же, фантазируя, можно допустить, что кому-то удастся одолеть свои привычки и замаскировать подделку, добившись несходства (или, напротив, сходства) и в размере, и в разгоне, и в наклоне — во всем, о чем сейчас шла речь. Потому что все это как раз те самые общие признаки почерка, которые составляют его эскиз. Дальше начинается самая сложная работа — анализ так называемых частных признаков почерка, возможность изменения которых совершенно исключается.
Совершенно исключается? Ну, подумайте сами: криминалисты исследуют строение буквы и отдельных ее частей, направление штрихов, соотношение размеров букв и различных ее элементов, характер соединения букв друг с другом и многое, многое другое. Достаточно сказать, что насчитывается около двадцати одних лишь частных признаков почерка, подлежащих криминалистическому исследованию. По подсчетам видного советского криминалиста Б. И. Шевченко, четырнадцать частных признаков содержится только в подписи, причем большинство из них не заметно ни для самого пишущего, ни для его подделывателя.