Страница 3 из 43
У Саранцева были добродушное лицо, спортивная выправка и сильные руки. В его голубых глазах и густых льняных волосах было что-то мягкое, трогательное, порой наивное, но резкая линия подбородка и глубокие желобки морщин на лбу придавали его лицу то мужественное, волевое выражение, которое так нравилось женщинам. Да, женщины любили Саранцева, он знал это, и с беззаботной легкостью бросался из одной интрижки в другую.
В тот вечер Саранцев пришел на танцы к восьми часам, сел в уголке и стал наблюдать.
Он заметил ее сразу. Кузина стояла у барьера, заложив руки за спину, и внимательно разглядывала танцующих. На вид ей было лет двадцать семь — двадцать восемь. Ее красивая фигура, надменность, с которой она держалась, невольно привлекали внимание. Саранцев знал всех здешних завсегдатаев. Она была «чужой».
Прошло несколько минут, и Саранцев убедился, что она одна и что ее никто не приглашает. «Любопытно, — подумал он. — Очень любопытно. Ну-ка, посмотрим, что это еще за птичка».
Они танцевали все танцы подряд, без передышки. Потом гуляли по весеннему, цветущему парку. Было темно. Одиночные фонари тускло подсвечивали зеленеющие кроны деревьев. Сквозь листву проглядывала река, отраженные ею огоньки дрожали как звездочки. Где-то наверху собирались тучи. С реки потянуло прохладой. Тревожно зашуршавший в листве ветер обещал близкий дождь.
Саранцев привычно обнял свою спутницу и накинул на ее плечи пахнущий бензином пиджак.
Некоторое время спустя они сидели в уютной комнате с яркими обоями и «стильной» мебелью, в той самой комнате на третьем этаже, где вскоре ему пришлось пережить свой позор.
С того памятного первого вечера всякий раз, когда муж инженера-экономиста Кузиной — ответственный работник одного из министерств — уходил на ночное дежурство, развлекать скучающую женщину являлся шофер Саранцев. Да, Кузина только развлекалась... А Саранцев?
Этот грубоватый шофер, встречавший на своем пути не одну женщину и всегда считавший, что даже само слово «любовь» выдумано писателями на потребу сентиментальным барышням, неожиданно влюбился — влюбился искренне и застенчиво.
Сначала он не хотел признаться в этом даже самому себе. Первая любовь пришла к нему с большим опозданием, в нее было трудно поверить. Но чувство, заполнившее его всего, было слишком сильным, чтобы от него отмахнуться. «Значит, судьба», — решил Саранцев. Он не умел колебаться.
Для него все было ясно. А для нее? Любит ли она его настолько, чтобы бросить «солидного» мужа, налаженную жизнь, комфорт и стать женой недоучившегося шофера, простого парня из ярославской деревни?
Он сильно любил. Он не мог поверить, что его мечты несбыточны. Он не умел сдаваться без боя. Он должен был знать правду. Он готов был воевать за свою любовь.
И он пришел, наконец, для серьезного разговора.
Только самого малого не хватало ему: смелости первого слова. Поэтому он загодя выпил, чтобы развязать язык.
Он проснулся в милиции. Ему показали заявление Кузиной: «Прошу привлечь к ответственности неизвестного мне мужчину, который влез в мою квартиру через окно и напал на меня».
Саранцев несколько раз перечитал беглые, размашистые строчки заявления. Нет, здесь не было подделки: этот почерк он узнал бы из тысячи других.
«...Неизвестного мне мужчину...» Это он-то неизвестный, он, Саранцев, который выучил ее наизусть, как стихи!.. Это он-то влез через окно, он, Саранцев, которому она со счастливой улыбкой открывала дверь, едва заслышав на лестнице его шаги!.. Это он-то напал на нее, он, Саранцев, который трижды ходил с закрытыми глазами по осыпающемуся карнизу, чтобы доказать ей, что ради нее он может сделать все.
Да, может. И сейчас он опять все сделает для нее. Ведь он понял: наступало утро, с дежурства должен был возвратиться муж, а пьяного Саранцева никак не добудиться. И, спасая свою «честь», Кузина поспешила принести любовника в жертву.
Ну что же, если ей нужно, пусть так и будет. Он спасет ее от позора любой ценой.
— Да, это правда, — сказал он следователю, кладя заявление Кузиной на стол. — Чистая правда.
...Я слушаю взволнованный рассказ Саранцева и верю каждому его слову. Такое нельзя придумать. Горе этого человека неподдельно. А его готовность примириться с судьбой, зачеркнуть свою жизнь в угоду бездушной и подлой бабенке вызывает глубокое возмущение.
— Пора, Саранцев, кончать игру, — говорю я ему. — Вы расскажете суду правду. Настоящую правду. Слышите — только правду!
...При закрытых дверях — в пустом зале — начинается судебный процесс. Темноволосая женщина с холодными серыми глазами и гордо посаженной головой подробно рассказывает, какой ужас испытала она, увидев в своей комнате незнакомца, свалившегося точно с неба. Милиционер, дворник, понятые добросовестно докладывают, что они лично видели Саранцева спящим в комнате Кузиной. Ученый эксперт с чертежами в руках доказывает, что путь, якобы проделанный Саранцевым с крыши до окна Кузиной, «технически не невозможен». Другой эксперт приводит десятки случаев, когда совершенно пьяные люди чудом сохраняли равновесие, двигаясь чуть ли не по тонкой проволоке.
Потом встает Саранцев и повторяет все, что он рассказывал мне в тюрьме.
— Это ложь! — истерически кричит Кузина, и лицо се покрывается вишневыми пятнами. А когда ее просят замолчать, она вскакивает со своего места и торжественно удаляется из зала. И оттого, что в этом зале она — единственная слушательница, ос уход особенно эффектен.
Прокурор произносит обвинительную речь. Он призывает строго наказать Саранцева, потому что тот не только не раскаялся в своем поступке, но еще пытается ввести суд в заблуждение и очернить честную женщину. Свой отказ от прежних показаний, говорит прокурор, Саранцев ничем не обосновал. Почему мы должны верить его голословному заявлению?
...Процесс подходит к концу. Суд удаляется на совещание и, наконец, выносит свой приговор: Саранцев виновен, он будет подвергнут длительному лишению свободы.
Но разве на этом заканчивается борьба? Разве можно опустить руки, если ты уверен, что осужден невинный? Разве можно смириться, когда подлость торжествует, а законность нарушена?
И вот — жалоба за жалобой отправляются в разные, инстанции. И некоторое время спустя на каждую из них приходит аккуратный ответ. Ответ — это отпечатанный в типографии бланк, где чернилами проставлена только фамилия Саранцева. Ответ — это сообщение о том, что «оснований к отмене приговора не найдено».
Почему не найдено? Ведь в жалобах были какие-то аргументы, были раздумья, сопоставления, выводы. О них в ответе нет ни слова. Почему?
Кто знает, почему... Не найдено — значит, не найдено. Нет — значит, нет.
Может быть, стоит бросить эту бесплодную переписку, признать бой проигранным, утешая себя, что сделано все возможное, что и в суде бывают ошибки?
Бывают. Но там, где решаются судьбы людей, их быть не должно.
Легко сказать — не должно. Но как доказать, что все эти улики, показания «свидетелей», доводы экспертов не более чем нагромождение случайностей, результат богатого воображения, плод лености мысли и некритической оценки поступков и слов?
Ведь на каждую улику нужна противоулика.
На показания одних свидетелей — показания других, опровергающие.
Нельзя требовать, чтобы суд отверг доказательства, опираясь всего лишь на голое «нет» заинтересованной стороны. Это азбука юстиции, смешно объявлять ее устаревшей.
Где же найти противоулики?
Где раздобыть истинных свидетелей?
Не сам ли Саранцев постарался, чтобы их не было: ведь его визиты к Кузиной обставлялись глубокой тайной. Ни один человек не знал об их связи. Кого он может теперь позвать на помощь?
Неужели так-таки и некого? Разве Кузина и Саранцев встречались на необитаемом острове? Разве они были совсем-совсем одни?
А что, если призвать в свидетели стены?
Заставить заговорить мебель?
Услышать голос посуды, одежды, книг?
А что, если сама Кузина уличит Кузину во лжи?..