Страница 13 из 108
Должно быть, это мировоззрение он унаследовал от отца, по профессии химика, по необходимости — армейского офицера. Станислав родился 28 июля 1941 года, в Москве, и его самое раннее воспоминание детства относится к 1944 году. В тот день отец подхватил его на руки и сказал ему что-то такое, чего он тогда не смог до конца понять: «Мама и обещанный тебе братик не придут домой, они умерли в больнице!»
Спустя четыре месяца он попал под грузовик и сам оказался в больнице с полураздавленным тазом. Теряя сознание от боли, мальчик услышал, как кто-то произнес над ним: «Нет, он не выживет…» Но женщина-хирург спасла его. Пролежав десять месяцев в больнице, он вернулся домой.
Постоянно навещая сына в больничной палате, отец Станислава подружился с Анастасией — так звали хирурга, и в конце войны они поженились.
Военное начальство назначило Левченко-старшего офицером связи в Белград. Возвратившись в конце 1947 года в Москву, он просил сына никогда и никому не говорить о том, что они были какое-то время за границей. На следующий год Сталин возобновил свои кровавые «чистки», и отцу пришлось настойчиво повторить свое предупреждение. Кроме того, он просил никому не рассказывать и о том, что у них дома есть иностранные книги. «Иногда приходится скрывать правду от некоторых людей, от посторонних, — сказал он. — Но перед самим собой надо всегда быть искренним».
Станислав вспоминает, что его отец не только проповедовал честность на словах, он и сам поступал всегда честно. Они жили в страшной тесноте, занимая одну комнату в коммунальной квартире, где, помимо них, было еще семь семей.
Однажды Станислав услышал, как мачеха убеждала отца использовать свои связи в военных кругах, чтобы там помогли ему с получением приличной квартиры. «А что делать тем, у кого нет таких влиятельных друзей? — возразил отец. — Нет, это было бы нечестно!» По тем же причинам он отказался воспользоваться протекцией для того, чтобы Станислава приняли в привилегированную школу с английским языком. «Пусть заслужит сам это право, пусть покажет себя на экзаменах». Правда, отец пригласил репетитора, чтобы помочь сыну в английском языке.
Левченко-старший был аполитичен. Он занимал должность начальника химической лаборатории в научно-исследовательском институте, принадлежащем военному ведомству, был автором учебников — и его интересы были сосредоточены на научной деятельности. Станислав никогда не слышал, чтобы отец критически отзывался о коммунизме, о партии или о ком-либо из советского руководства: он просто не высказывался на эти темы. Правда, у них дома хранились запрещенные труды дореволюционных историков. Бродя с сыном по букинистическим магазинам или гуляя в выходной день в парке, отец убеждал Станислава изучать всерьез историю и культуру России. От отца и из книг, которые были у них дома, Станислав узнал, что до революции в стране процветали науки, литература и искусство; из года в год собирались такие урожаи, что Россия обеспечивала хлебом не только себя, но и большинство стран Центральной Европы; Россия успела до революции создать собственную промышленность, уступавшую только таким странам, как Соединенные Штаты, Англия и Германия. Станислав унаследовал от отца его гордость за свою родину и его убежденный патриотизм.
Осенью 1953 года Левченко-старший, носивший тогда звание полковника, был выбран парторганизацией в качестве представителя от института на суд над Берией. Вернувшись поздно вечером домой, отец выглядел таким подавленным, каким Станислав никогда еще его не видел. Он наотрез отказался рассказывать о каких бы то ни было подробностях: «Это слишком жутко, чтобы говорить об этом. Невозможно поверить, что такие вещи могли происходить в нашей стране!» Именно тогда Станиславу впервые пришла в голову мысль, что Россия и Советский Союз — это далеко не одно и то же.
В 1954 году у Левченко-старшего врачи обнаружили рак, притом уже в неизлечимой стадии. Его сослуживцы — что было не вполне обычным явлением — обратились в Совет министров с ходатайством, чтобы умирающему присвоили генеральское звание. За три дня до смерти, уже в полубессознательном состоянии, он узнал, что произведен в генерал-майоры. Вскоре после его смерти семья Левченко стараниями тех же военных получила отдельную двухкомнатную квартиру.
Трудно понять, почему так произошло, но, оставшись вдовой, Анастасия вдруг воспылала бессмысленной ревностью к покойной матери Станислава: она сожгла все ее фотографии, уничтожила все до единой вещи, хоть как-то напоминавшие о ней, и официально усыновила мальчика. Это усыновление тогда казалось ему нелепой прихотью со стороны мачехи, но оно имело далеко идущие последствия. Из семейных документов были стерты записи, относящиеся к рождению Станислава, в частности самая опасная из них — то, что его мать была еврейкой.
Впрочем, сама Анастасия не давала подростку забыть об этом. Те самые черты в ее характере, которые позволяли ей уверенно командовать своим хирургическим отделением в больнице — энергия, решительность, нетерпимость ко всякому несовершенству, — делали ее невыносимым диктатором в семье. Измотанная работой, одинокая, лишившаяся мужа, без всякой надежды снова когда-нибудь выйти замуж, она порой срывала свои неудачи на сыне. Не в силах сдерживать себя, она могла яростно отшлепать его за ничтожную провинность, крича при этом: «Ты паршивый еврей, вот ты кто! Еврейство в тебя въелось, никогда тебе от этого не отмыться!»
Станислав, затаив обиду, мстил мачехе тем, что убегал на несколько дней из дому. Когда товарищи не могли приютить его у себя, он проводил ночи под открытым небом или где-нибудь в недостроенных домах. Потом в отношениях между мачехой и пасынком наступала полоса длительного перемирия, хотя и случались мелкие столкновения. Когда Станиславу было уже семнадцать лет, он как-то выдержал ее бурную вспышку, не отвечая ни словом, ни жестом, хотя она бешено колотила его, пока не выдохлась. Дождавшись этого, он сказал: «Никогда больше не бей меня, а то я боюсь, что не выдержу и дам сдачи».
Он ушел от мачехи, едва став студентом и, будучи на первом курсе университета, женился на восемнадцатилетней студентке. Жену его звали Елена. Дед Елены — по происхождению дворянин — задолго до революции примкнул к большевистской партии. Он получил юридическое и биологическое образование и в те предреволюционные годы выступал защитником на судах товарищей по партии. Его интересы как биолога лежали в сфере генетики. В Станиславе он распознал живой ум и отнесся к нему с чисто отеческим участием. За разговорами они нередко засиживались до глубокой ночи. Теперь уже не опасно было говорить о преступлениях сталинской эпохи, и старик рассказывал о том, что ему пришлось пережить, с беспощадной откровенностью.
Несмотря на свою преданность партии, он был в конце 30-х годов арестован, доставлен на Лубянку и осужден за то, что возражал против дурацких теорий биолога-шарлатана Лысенко, одного из сталинских фаворитов. На протяжении двух лет его мучали допросами о его мнимом участии в империалистических заговорах, нацеленных на подрыв советской науки. По непонятным причинам его не подвергали физическим пыткам, но он слышал крики тех, кого пытали в соседних камерах.
Его сосед по камере, литовец, обвинялся в создании диверсионной группы, которая будто бы намеревалась устроить подкоп под кремлевские стены, заложить в подземный ход взрывчатку и взорвать Кремль. Путем чудовищных пыток от него добились признания в таком преступлении. Подобные признания заставляли верить, что слова некоего палача из органов безопасности: «Дайте мне любого человека на одну ночь, и я заставлю его признаться, что он не кто иной, как английский король!» — не были пустой похвальбой.
Дед Елены рассказывал Станиславу об истинных причинах расстрела Тухачевского и других крупнейших военачальников. К концу 30-х годов Сталин уничтожил всю советскую военную элиту. Армия осталась без компетентного руководства — вот почему Гитлер с такой легкостью захватил за несколько месяцев половину территории европейской России.