Право на репрессии

В результате у меня хлынула кровь ртом и носом. Я начал плакать и кричать. Боясь, что крики будут услышаны на улице, так как комната была вблизи улицы, следователь Грицык начал угрожать мне с площадной бранью, что если я не замолчу, то он меня застрелит. После этого я был брошен в подвал.

В результате сильных избиений и ударов в почки у меня началось кровотечение из половых органов, опухли пальцы на руках и шея. В подвале у меня начался жар и бред.

Несмотря на это, ночью 16 ноября я опять был взят на допрос, но уже к следователю Гладину. Свой допрос следователь Гладин начал теми же методами, что и Грицык, — с руганью и криками и с револьвером в руке. Гладин все время кричал, чтобы я писал показания о себе.

Так как мне писать о себе было нечего, то я безусловно отказался писать гнусную ложь на себя. После этого Гладин сдал меня под охрану милиционеру и сам пошел ужинать.

Было около 12 часов ночи, когда он возвратился пьяный в комнату и сразу же набросился на меня, инициируя расстрел. Я писать отказывался. Тогда Гладин вызвал в комнату Романова, которого называют «доктором». В о-бязанности этого «доктора» входит «лечение» тех арестованных, которые не хотят писать лжи. Причем это «лечение» заключается в пытках разного рода. Так мне было (с целью напугать) показано избиение резиной по голому телу двух связанных за ноги и руки вместе заключенных.

При этом, дабы не было слышно крика, одежда заворачивалась на голову и завязывалась.

В эту ночь я был вызван на допрос 8 раз. Мне не давали буквально опомниться, и вызовы следовали через 10-15 минут. Доведенный избиениями, угрозами и площадными криками с площадной бранью до отчаяния и отупения, я с целью сохранить себе жизнь решил выдумать и написать что-либо несуществовавшее для себя. Когда я написал, то это не удовлетворило следователей, и экзекуция началась снова. После этого я был опять отведен в подвал и спустя непродолжительное время был вызван снова. В кабинете Дейча меня окружили все указанные следователи и Дейч начал угрожать, что если я не подпишу протокола, то меня снова начнут избивать и добавят мне шпионаж, а это значит, что меня расстреляют. Какая вам разница, где работать - в Сибири, на Урале или Бердичеве? — спросил Дейч.

Когда я прочитал протокол допроса, составленный Дейчем, то был поражен той наглостью и ложью, с какой он был составлен. Так как в перспективе были опять избиение и пытки, то я, прочитав только часть протокола, подписал его».

Далее Маковский пишет о своей преданности интересам Советской власти и просит пересмотреть его дело[279].

10 декабря 1938 г. И. В. Сталину направлена копия личного письма начальника Управления НКВД по Саратовской области, где он указывал на неправильные методы ведения следствия: фабрикации уголовных дел, применения методов психологического воздействия, а также на угрозы арестованным немедленным арестом и расстрелом их семей, допросы через «конвейер» и т. д.

Бывший заместитель НКВД СССР М. П. Фриновский впоследствии на допросе рассказал о методах ведения следствия в Центральном аппарате НКВД СССР. Следственный аппарат во всех отделах НКВД условно разделялся на «следователей-кололыциков», «кололыциков» и «рядовых» следователей. «Следователи- кололыцики» бесконтрольно применяли избиение арестованных, в кратчайший срок добиваясь «показаний». Они и умели грамотно и красочно составлять протоколы.

Так как количество сознающихся арестованных при таких методах допроса изо дня в день возрастало, то нужда в следователях, умеющих составлять протоколы, была большая. «Следователи-кололыцики» стали при себе создавать группы просто «кололыциков». Группа «кололь-щиков» состояла из технических работников.

Люди эти, не зная материалов на подследственного, вызывали арестованного и приступали к его избиению до момента, когда подследственный давал согласие на дачу показаний. Остальной следовательский состав занимался допросом менее серьезных арестованных, был предоставлен самому себе, никем не был руководим.

Дальнейший процесс следствия заключался в том, что следователь, который вел допрос, вместо протокола составлял заметки. После нескольких таких допросов следователем составлялся черновик протокола, который шел на «корректировку» начальнику соответствующего отдела, а от него еще не подписанным — на «просмотр» бывшему народному комиссару Н. И. Ежову, который просматривал протокол, внося в него изменения и дополнения.

В большинстве случаев арестованные не соглашались с редакцией протокола, заявляя, что они на следствии этого не говорили, и отказывались от подписи. Тогда следователи напоминали арестованному о «кололыциках», и подследственный подписывал протокол. «Корректировку» и «редактирование» протоколов в большинстве случаев Н. И. Ежов производил, не видя в глаза арестованных. При таких методах следствия подсказывались фамилии, очень часто показания давали следователи, а не подследственные.

М. П. Фриновский показал также, что сознательно проводимая Н. И. Ежовым неприкрытая линия на фальсифицирование материалов следствия о подготовке против него террористических актов дошла до того, что угодливые следователи из числа «колольщиков» постоянно добивались «признания» арестованных о мнимой подготовке террористических актов против Н. И. Ежова.

Мысль о своем отравлении подал сам Н. И. Ежов — изо дня в день, заявляя, что он плохо себя чувствует после посещения своего кабинета, ощущая металлический привкус и запах во рту. При этом жаловался на то, что у него из десен стала появляться кровь и стали расшатываться зубы. Н. И. Ежов стал твердить, что его отравили в кабинете, и тем самым внушил следствию необходимость добиться соответствующих показаний.

Массовые операции, по мнению М. П. Фриновского, в местах их проведения протекали нормально. Однако вскоре было установлено, что в ряде краев и областей, особенно в Орджоникидзевском крае, имели место случаи убийства арестованных на допросах с последующем оформлением их дел через «тройку» как на приговоренных к расстрелу. В это же время стали поступать данные о творимом беззаконии и из других областей, в частности с Урала, из Белоруссии, с Украины, из Оренбурга и Ленинграда.

Особенно сильно возросли эти беззакония, когда дополнительно к проводимым массовым операциям в краях и областях была спущена директива о репрессировании инонациональностей, подозреваемых в шпионаже, связях с консульствами иногосударств, перебежчиков.

Поступающие массовые сигналы о так называемых «перегибах» оставались без внимания. В других случаях в целях прикрытия вражеской работы заговорщиков к судебной ответственности привлекались рядовые работники НКВД.

Н. И. Ежов сам себе создавал ореол славы лучшего из лучших, бдительнейшего из бдительных. Нередко он якобы говорил, что, если бы не он, в стране был бы переворот, что в результате его работы и вскрытых дел отсрочили войну и т. д.[280]

13 июля 1939 г. бывший начальник УНКВД по Смоленской области на допросе рассказал о методах ведения следствия на периферии. Так, за 1937 г. по Смоленской области были арестованы 12 тысяч человек, из коих осуждены по первой категории 4,5 тысячи человек. Среди репрессированных и осужденных было большое количество совершенно невинных людей.

С его слов, производилось много необоснованных арестов командиров РККА. Путем незаконных методов следствия получали показания об участии командного состава в контрреволюционной заговорщической деятельности в армии, таким образом вскрыли в Белорусском военном округе антисоветский заговор, в число участников которого вошли все арестованные из руководящего состава БВО. Кроме того, в частях БВО арестовывались без всяких компрометирующих материалов все иностранцы (поляки, немцы, латыши и т. д.).

С его слов, на совещании начальников НКВД в январе 1938 г. Н. И. Ежов одобрял действия тех начальников УНКВД, которые приводили астрономические цифры репрессированных. Так, по Западно-Сибирскому краю приводилась цифра в 55 тысяч арестованных, по Свердловской области — 40 тысяч, по Белоруссии — 60 тысяч, по Оренбургу — 40 тысяч, по Дальнему Востоку — 70 тысяч человек, по Московской области 50 тысяч человек. Украинские начальники УНКВД приводили цифры арестованных от 30 до 50 тысяч.