Страница 31 из 81
Особенно любили его женщины — в них он безошибочно угадывал нужную струну. А что? С его природным нахрапом, силой, абсолютной уверенностью в себе — о, такой должен был косить слабый пол и направо и налево. И косил, знаю — косил. Кстати, мои собеседники из КГБ объясняли мне, что женщины особенно легко поддаются на вербовку (тем паче, если вербовщик хорош собой) и дают подчас неизмеримо более ценную информацию, чем мужики… Вот и на то собрание в институте защищать Боярского пришла экзальтированная дама лет сорока — не одна, правда, пришла, с коллегами-профессорами Боярского из смежных институтов. Но те в конце как-то сникли, а дама билась за него — ничего не слыша — со всей силой своей неизрасходованной страсти…
Впрочем, наши с Боярским отношения поначалу складывались довольно напряженно. Я позвонила ему в институт — секретарша соединила, — представилась, соврала (я уже кое-что о нем знала): занимаюсь историей северо-осетинского комсомола, слышала, что он там работал, правда — в НКВД…
— Следователем я никогда не был, — сказал, как отрезал, минуты не взяв на размышление. — В Северной Осетии не работал — учился в институте, потом женился, переехал в Москву…
Времени встречаться со мной у него, понятно, не было: очень загружен — выполняет важное правительственное поручение, руководит разработкой комплексной программы изучения природных ресурсов СССР. Работа ответственная (кто бы сомневался!) — на контроле в Большом Совмине и в ЦК… Вот и сейчас, прямо после нашего разговора, направляется именно туда — пропуск заказан во второй подъезд…
Для иностранца — разговор как разговор, для советского журналиста подтекст незатейлив — его и не скрывал: «Учтите, — говорил мне всем этим Боярский, — связи у меня большие, в самых верхних эшелонах власти (второй подъезд ЦК — подъезд, через который, во всяком случае в то время, ходили генеральные секретари КПСС, члены Политбюро и секретари ЦК — «каста высших»), там меня ценят и уважают, так что смотри, детка, как бы тебе зубки не обломать…»
— И вообще, дайте мне телефон вашего главного редактора, — уже совсем строго сказал профессор, — я выясню, кто и зачем вам поручил мне звонить…
Ну, думаю, нахал, совсем меня за школьницу держит. Телефон дала (главного предупредила) — на том и распрощались.
Я поняла: это — орешек крепкий, ходить придется кругами, добывать документы. И уж если не с документами в руках, то — зная их, — ехать к Боярскому. Вопрос — как добывать?
В Главную военную прокуратуру в то время обращаться было бесполезно: я уже обожглась на Вавилове и Хвате. В прокуратуре исправно лгали, что в их архивах ничего нет. В КГБ — и подавно: Комитет и сейчас[31], несмотря на всю нашу гласность и безудержную демократию, не позволяет даже родственникам ознакомиться с делами своих безвинно убиенных родных — отцов, матерей, бабушек и дедушек. А хотят-то они немногого: узнать, когда в действительности родные погибли, где, в каком лагере похоронены. Ну, безбожная страна — что тут поделаешь!..
Короче, пришлось мне обращаться за помощью к Викторову и… к еще одному человеку, фамилию которого я пока приберегу.
Викторов сразу согласился: «На Боярском пробы ставить негде». Тот, другой, — тоже. Не зная друг друга, они добыли мне из архива ГВП то, что пока и требовалось: обвинительное заключение ГВП пятьдесят девятого года и свидетельство курсанта о мученической смерти учительницы Фатимат Агнаевой (тот документ, который зачитывал на собрании генерал Провоторов). Не много, но и — не мало.
Прочитав все это, я благодарила Бога, что Боярский дал мне тайм-аут: боялась, что, увидавшись с ним, — не сдержусь…
А Боярский позвонил мне сам, и не на работу — домой. Как узнал телефон (я живу за пределами Москвы — в общегородских справочниках этого телефона нет), не спрашивала — и так понимала.
Владимир Ананьевич на этот раз был любезен, то есть почти друг семьи. И о муже моем он знал, и о сестрах, и обо мне навел справки (так и выразился: «навел справки»). И статьи мои прошлые читал, и бескомпромиссность и принципиальность мою — «этого и требует наше время!» — ценит. (Все — цитирую: разговор записывала в блокнот.) Потом последовали фамилии общих знакомых — людей известных в журналистских и писательских кругах. Потом кое-кто из этих «знакомых» мне тоже звонил — рассказать, сколь милый человек Владимир Ананьевич, сколь многим он в этой жизни помог (как конкретно звонившим — я не уточняла) и вряд ли стоит ворошить это туманное прошлое — был ведь совсем мальчишка, («мальчишка-комсомолец» — как вы, надеюсь, помните.)
В общем, сговорились с Боярским о встрече — на 12 апреля 1988 года. К тому времени я уже переговорила с Кашириным — тем подполковником юстиции, который вел дело Боярского в ГВП, созвонилась с Хасаном Икаевым (в тридцать седьмом, перед арестом, — первый секретарь Ирафского райкома партии Северо-Осетинской АССР): «Я стоял непрерывно в кабинете Боярского по двое-трое суток. Мне не давали в это время пить и спать. Причем есть давали только соленый бульон… А когда я просил пить, Боярский расстегивал ширинку брюк и говорил: «Я тебя сейчас напою из моего крана»…{39} (Позже Икаев воскликнет перед видеокамерой: «Ты, Боярский, надеялся, что все умерли, но кое-кто жив, в частности я, Икаев Хасан!..») По цепочке мой телефон стали передавать и другим жертвам Боярского, их детям — они сами находили меня.
Каюсь, отправляясь на встречу с Боярским, мужу оставила его телефон и адрес, предупредила: если через три часа не вернусь — поезжай с друзьями туда (почему — туда, а не на Лубянку?). Честно сказать, я не из трусливых, хотя, конечно, в темный лес гулять одна не пойду и, входя в московские подъезды ночью, в кармане нащупываю газовый баллончик, — просто это было особое время в моей жизни, не слишком предназначенное для всякого рода эксцессов — через три с половиной месяца мне было рожать.
Боярский жил в хорошем, сталинской постройки, доме, в престижном районе почти в самом центре Москвы: угол Садового кольца и Калининского проспекта. Помимо престижности, дом этот имел и совершенно особую славу: через здание от него находится посольство США, а потому традиционно считается, что селятся здесь люди, которые ГБ особо проверены, позволяющие Комитету из их квартир устанавливать всякие приборы для наблюдения за посольством. Так ли на самом деле, нет — не знаю.
Квартира у Боярского была прекрасная — в таком чудесном, спокойном, интеллигентном стиле: без показного богатства, когда от хрусталя в глазах искрит, но и, конечно, без бедности. По квартире он меня не водил, да я и не просила, хотя мебель оглядывала с интересом: та ли, что вывез из дома маньчжурской миллионерши Эльзы Аркус, или другая — сменил?
Говорили мы в его кабинете. Нормальный профессорский кабинет: много книг. Книги свои Боярский тоже показывал: и публицистикой баловался, и научную монографию выпустил. На журнальном столике были приготовлены пирожные — свежайшие (не иначе как из ЦДЛ), кофе в турке, изящные чашечки. Тут и прозвучала фраза (на мой отказ разделить трапезу): уж не боюсь ли я, что он меня отравит.
Разговор был — как в шахматы играли. Он прослезился: жену год назад похоронил, я — голову склонила. Он заметил: как рано я без отца осталась (ну все, сукин сын, знал!), я — еще ниже голову: теперь, чтоб раздражение скрыть. Потом фотографии свои показывал: каким был в чудесной своей комсомольской юности. Красив был — слов нет: строен, крепок, высок. Лицо чуть широковатое — не из дворян, это видно. Но глаза — карие, с темпераментным излетом бровей. Черные волосы — не волосы: шевелюра! — зачесаны назад и вверх, как бы продолжая линию совсем немного вздернутого, горделивого подбородка. Да и сейчас, несмотря на то, что семьдесят пять, стройности фигуры не утратил, хотя, показалось, волосы чуть подкрашивает, убирая из аккуратно подстриженной седины часто присущую его возрасту желтизну.
Когда я упомянула фамилию Фатимат Агнаевой — дернулся, стал прощупывать, что я знаю. Сказал, прежде всплакнув («Простите, вспомнил жену: так любили, так любили друг друга… Почему она — первая, не я?»): оклеветали. Жестоко оклеветали, завидуя его комсомольским успехам («Я действительно был вожаком, обо мне говорили: «Наш Павел Корчагин!») и — что скрывать — благорасположению девушек. И снова: следователем НКВД никогда не был, в контрразведке потом работал — это да, возглавлял отделение по борьбе с американской агентурой — теперь об этом можно сказать, но следователем? — это грязная работа… нет, нет, Бог миловал. Уголовное дело в ГВП? Это личная обида Хрущева: со света сживал, но доказали — невиновен.
31
Май 1991 года. Немногое изменилось и сейчас, после переворота. С ноября 1991 года Лев Разгон просит дело Ефрема Берга — отца жены. В бытность свою Председателем КГБ Вадим Бакатин дал свое «добро», но стоило Бакатину покинуть Лубянку, как та тут же закрыла свои двери.