Страница 81 из 82
или
«Подписываться я не буду, в СССР, говорят, нет принудительного труда, а на деле он существует, нас заставляют насильно работать, а также подписываться на заем»,
или
«На черта мне нужен Ваш заем? У меня Советская власть арестовала мужа, да ей же и помогай»[696].
В делах партийных комитетов хранится множество документов, свидетельствующих о том, что массовая операция цели своей не достигла. И в рабочей, и в колхозной среде сохранились очаги недовольства властями; время от времени проявлялись оппозиционные настроения; не затих ропот. Несмотря на кажущуюся целесообразность в обосновании операции, на рационализацию примененных в ней технологий, она остается бессмысленной бойней, завершившейся казнью ее собственных организаторов и особо рьяных исполнителей.
Кулацкая операция была обречена на такой исход, поскольку в ее основание были заложены сугубо идеологические принципы. Приказ № 00447 включал в себя несколько исходных положений: В советском обществе обостряется классовая борьба в новой, вредительской, форме. Против советской власти выступают прежние эксплуататорские классы под водительством партийных заговорщиков. Следует раз и навсегда покончить с ними. Страна стоит на пороге открытого политического противостояния. Для того чтобы предотвратить контрреволюционный переворот, следует нанести опережающий удар одновременно и по социальной базе контрреволюции, и по ее организованному авангарду. Этими целями и объясняются громадные квоты внесудебных репрессий. Против отдельных лиц (беглых кулаков или бывших эсеров), на свой страх и риск ведущих партизанскую войну с системой, предлагаемые меры представляются чрезмерными. Авторы (они же идеологи) приказа исходили из теории заговора, согласно которой все виды социальной дезорганизации (аварии на производстве, низкая урожайность сельского хозяйства, перебои в торговле и пр.) являются запланированными результатами вражеских акций, а вовсе не спутниками ускоренной индустриализации или врожденными пороками планового хозяйства. Им тогда казалось, что неприятие советской власти, или (и) сталинской политики сосредоточено в определенной, заранее маркированной социальной группе.
Приняв концепцию приказа, местные органы НКВД привели его в исполнение надлежащим, единственно возможным способом, доведя до абсурда заложенные в нем принципы.
Лейбович О
Заключение
Массовые репрессии 1937 г. до сих пор остаются уникальным феноменом, прочно укорененным в нашей исторической памяти. А все феноменальное, казалось бы, не нуждается в истолковании, поскольку оно само истолковывает. Едва ли будет преувеличением сказать, что для всего старшего поколения россиян словосочетание «1937 год» является символом-ключом к пониманию сути сталинского режима, а, значит, неизбежно относится к области мифологического.
Тем более сложной является задача исследователей, пытающихся разобраться если и не в причинах происходившего, то хотя бы в самих событиях. Одной из самых надежных рекомендаций в подобной деликатной ситуации является следование принципу «Я знаю, что я ничего не знаю», т. е. методологическому редукционизму. Все, что относится к области уже выстроенных концепций, теорий, схем, нам ведомо, но до поры до времени остается в «подвешенном состоянии». Сговорившись на этом, наша рабочая группа приступила к анализу дел, отложившихся в пермских архивах в ходе исполнения оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР в Прикамье.
Первое недоумение вызвал сам вид следственных дел. Работа с архивными документами обнаружила, что приказ № 00447 не может быть надежным путеводителем. Он предписывал заводить на каждого арестованного или группу арестованных краткое следственное дело, к которому приобщать: «ордер на арест, протокол обыска, материалы, изъятые при обыске, личные документы, анкету арестованного, агентурно-учетный материал, протокол допроса и краткое обвинительное заключение». Мы ожидали увидеть тоненькие папочки на 10–15 страниц, в которых можно обнаружить следы того, как человек, во-первых, был арестован, во-вторых, идентифицировался с одной из названных в приказе категорий и, в-третьих, отправлялся на суд тройки при УНКВД, которая, в-четвертых, выносила ему приговор по первой либо второй категории. А нам на столы ложились огромные тома. Работники архива приносили многотомники, переполненные следственным материалом: десятками протоколов допросов, очных ставок, выписок, свидетельских показаний и заявлений. Упрощенный характер следствия в них явно не просматривался.
Вторая странность обнаружилась при анализе статистики. «Кулацкая операция» оказалась вовсе не кулацкой. Большинство репрессированных в Пермской области были рабочими и служащими.
Но самый главный сюрприз ожидал нас при соотнесении извлеченного из архивных документов содержания с текстом приказа № 00447. На суд тройки выводились, на первый взгляд, совершенно не те категории, которые в нем номинировались. Не было бывших кулаков, пробравшихся на строительство, не было конокрадов и сектантов. Вместо них маршировали взводы повстанцев, отделения диверсантов, выстраивались штабы и центры. Первая реакция была вполне понятной: оперативные бригады, райотделы и городской отдел НКВД приказ просто проигнорировали либо совершенно не поняли.
Впоследствии от этой версии пришлось отказаться. Очень многое прояснил тщательный анализ дел, затеянных примерно за три месяца до появления приказа № 00447. Взаимопонимание инициаторов приказа и его непосредственных исполнителей на самом деле было полным и глубоким, не требующим лишних слов. Оно устанавливалось постепенно, в ходе диалога власти и репрессивных органов, который разворачивался примерно с осени 1936 г. Придя к такому выводу и получив затем ряд других, мы предлагаем их теперь вашему вниманию.
Прежде всего, в Прикамье не было нескольких операций, т. е. не велся отдельно огонь по штабам, и не велась специальная охота на маргиналов, а затем на националов. В исторической традиции, действительно, присутствуют два не связываемых обычно между собой повествования. Первое построено вокруг избиения большевистской гвардии, расправы над легендарными комкорами, комдивами и наркомами. Как во всяком метанарративе, здесь сложился свой пантеон героев и мучеников, своя мифология. Этой традиции уже чуть ли не полвека, и она уже почти так же респектабельна, как ее герои — седоусые красавцы во френчах, с муаровыми подушечками под первыми советскими орденами. Вторая традиция — для тех, кто глух к революционной романтике. Она дерзко выволакивает на свет кочегаров и золотарей, конюхов и трудопоселенцев, ссыльных и уголовников, утверждая, что эти маргинальные персонажи и есть подлинный, самый массовый объект репрессий 1937 г. Эта традиция рисует картину жестокой, но оправданной гигиенической процедуры, чего-то вроде выжигания каленым железом родимых пятен капитализма. И почему-то практически не предпринимались попытки увидеть оба процесса в качестве взаимодополняющих составных частей одной операции. Да, стреляли в разные стороны и по разным мишеням. Но логика в этом процессе была, и это отнюдь не паническая пальба по толпе, хотя внешне все выглядело очень похоже.
Какая же модель могла бы объяснить происходившее в 1937 г.? К примеру, нижеследующая.
Вообразим себе ситуацию: в современный мегаполис прибывает носитель смертельно опасного вируса. Он спускается по трапу самолета, проходит сквозь аэропорт, садится в метро (или такси), останавливается в отеле, посещает супермаркет, оправляется в кино или на футбол. А после возвращается к себе в номер, где и погибает в страшных мучениях. Утром о его смерти становится известно главному санитарному врачу города, и тому срочно приходится издавать приказ, в котором следует указать круг лиц, подлежащих изоляции. Так вот, то, что он напишет, и будет точным аналогом оперативного приказа № 00447 наркома внутренних дел СССР. Там будут указаны приблизительные категории, внутри которых точно будут находиться смертельно опасные для окружающих вирусоносители. И дюжие санитары будут неделями, падая с ног от усталости, вламываться в дома каких-нибудь «граждан, во второй половине дня 18 августа ехавших в трамвае № 2», хватать и волочь их в карантин, а также их близких и сослуживцев, без всякой видимой системы и жалости.
696
Шахов — Погудину. Г. Кизел. 12.07.1938 г. // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 16. Д. 114. С. 133–136.