Психомех

— Все?

Вятт молча отвел глаза. Когда через некоторое время он посмотрел на нее, его лицо было серьезным.

— Должно быть.

— Должно быть? — ее лицо вытянулось. — Ты все еще не заходил посмотреть, как он там?

— Я сейчас пойду. Только...

— Что?

— Он должен был умереть еще вчера. Вчера вечером, прошлой ночью. Он должен был умереть уже много раз. У меня даже возникает вопрос, умрет ли он вообще когда-нибудь? Здесь происходит какая-то чепуха.

Сбитая с толку, Терри покачала головой, рассеивая последние сомнения Вятта насчет того, что она принимали участие в этих странностях.

— Что ты имеешь в виду?

— Что-то происходит, Терри. Что-то, чего я не понимаю. Я начинаю думать, что кто-то забавляется с Машиной, но это совершенно невозможно. Я хочу сказать, по-моему, твоего мужа накормили, хотя как это возможно? И сама Машина, Психомех...

— Что?

— Все еще работает. Я не знаю... — он покачал головой.

— Послушай, — сказала она настойчиво, сжав его руки. — Иди и посмотри. Может быть, все уже кончилось.

Она вдруг поняла его кошмар, почувствовала, как он мучился. Все спокойствие, которое ему удалось более-менее изобразить, было для нее. Возможно, чуть-чуть его шоу было для самого себя, смягчающая подушка, но, в основном, оно было для нее. Он взял всю ответственность на себя, в то время как ее участие было таким маленьким. Но теперь.., она поняла, что, если она ослабнет, он тоже может сломаться. Она не знала, что здесь случилось, не хотела знать, но она знала одно: она любила его. И Терри поняла, что должна сказать ему это.

— Гарет, я люблю тебя. Неважно, за что, но я люблю тебя. Я ничего не могу поделать, такая уж я есть. Что бы ты ни нашел.., там, приходи ко мне и люби меня. Если мы не можем оставаться честными как-нибудь по-другому, по крайней мере мы сможем остаться безупречными хотя бы в этом.

Он понял, что она хотела сказать, и кивнул. Каким-то образом ему удалась улыбка, однако изнуренная.

— Сладкое забвение, да. Но.., все будет хорошо, я уверен, — он снова кивнул и прикрыл за собой дверь.

Машина опять была мертва, и все умственные усилия Гаррисона, все отчаянные упреки не могли сдвинуть ее с места. И в каком месте застряли! Под ним вымощенный горбылем овраг уходил вдаль, на сколько хватало глаз, перед ним — виадук. И Машина совершенно неподвижно лежала теперь там, где она опустилась, — на старом и грязном рельсовом пути с погнутыми ржавыми рельсами; линия тянулась к долине сухой реки, которую он оставил в двух-трех милях позади.

Он снова посмотрел на виадук, его арки прогибались. Где-то в далеком уголке сознания Гаррисона мелькнула мысль, что если он сможет пересечь этот дряхлый виадук, тогда его сила, а значит и сила Машины, восстановится. Виадук был барьером в его поиске, препятствием, возведенным на пути, чтобы сорвать его планы. Пересечь виадук, убрать препятствие, продолжить поиск.

Легко...

Комбинезон Гаррисона был порван на локтях и коленях. Он удивился этому. Комбинезон?

Когда он был мальчиком, он носил комбинезон из грубой, хлопчатобумажной ткани. Да, и там тоже был заброшенный виадук. Ему всегда очень не нравились его кирпичные арки, которые, казалось, готовы были в любой момент обвалиться. Виадук был похож на мертвого, гниющего старика. Тело, которое никто не похоронит. Но бесполезный и опасный, каким и было на самом деле это сооружение, виадук зачем-то стоял там, — высокий, мрачный, шатающийся — в течение многих лет после того, как его давно уже пора было снести.

Несмотря на свою ненужность, он все-таки служил одной цели. Цели, которая наводила ужас.

Испытание, означавшее вход в клуб избранных, — вот для чего был предназначен этот виадук. Другие члены клуба были на год, на два старше десяти-одиннадцатилетнего Гаррисона. И все забияки. Но лучше быть членом клуба, чем целью постоянной жестокости, а Гаррисон, бывший рослым для своего возраста, неизбежно был первой целью.

Точные детали этого сурового испытания сейчас выпали у него из головы, не считая того, что он должен пересечь этот виадук, перепрыгивая провалы в шпалах, сгнивших шпалах на тех участках железной дороги, которые давно распались, выламывались и падали в забвение. Сначала это казалось легким, до тех пор пока (он добрался уже до середины опасного сооружения) президент и еще пара членов клуба не толкнули с дальнего края навстречу ему старую железнодорожную тележку, громыхавшую и раскачивавшуюся. Затем, когда Гаррисон оступился и упал, от неминуемой смерти его спасло только то, что он успел ухватиться и повиснуть на отогнутом ржавом рельсе, — старая тележка, проехав еще один участок рельса, рухнула в пропасть, падая с высоты сотни футов, чтобы разбиться в щепки и кувырком лететь по отвесному деревянному склону внизу.

Гаррисону удалось подтянуться так, что он оказался в безопасности и каким-то образом прошел это “испытание”; но после этого он не хотел иметь никаких дел с клубом и одного за другим в кровавых драках отделал всех его членов. Больше они не беспокоили его.

...С тех пор он думал, что этот несчастный случай давно забыт. Он бы так и остался забытым, но это был тот случай, когда он впервые узнал, что такое головокружение. Но, головокружение, — страх, который ему удалось убить в своем сознании. Но вот сейчас...

Этот виадук из снов, этот мост из самых темных-кошмаров.

В разорванном комбинезоне, в разбитых грязных башмаках с резиновыми подошвами Гаррисон шел по виадуку. Был вечер, и ему надо было попасть до наступления ночи на другую сторону, туда, где звенел и плескался водопад.

Длина виадука составляла примерно сто пятьдесят футов, это было островерхое сооружение с двойными стенами и бетонным ложем, деревянные шпалы и стальные рельсы подвешивались между стен. Большая часть деревянной крыши сейчас отсутствовала, пропуская внутрь свет, но в тех местах, где доски были почти целыми, путь был действительно темным. А глубины внизу казались бездонными.

Как Гаррисон не пытался держать себя в руках, он все же чувствовал тошноту, появившуюся откуда-то из глубины желудка, и учащающееся сердцебиение. Не желая откладывать этот переход, он решил рискнуть.

В центре виадука вдоль одной секции, по крайней мере в одну треть всей длины сооружения, крыша почти полностью отсутствовала.

Упавшие сгнившие доски в большом количестве беспорядочно лежали на ржавых рельсах и черных, изъеденных шпалах. Здесь каменная кладка была сырая, поросшая мхом и мягкая. Многие из верхних перекладин упали внутрь, делая путь опасным до смертельного. Местами засоренный разным строительным мусором путь напоминал смежные мосты; там тоже путь кажется достаточно прочным, а на самом деле мост может выдержать только собственный вес, и эхо простого крика способно обрушить все в снежный обвал.

В двух случаях, когда Гаррисон ногой нащупывал путь, отбрасывая небольшие камни, дюйм за дюймом прокладывая свой путь вперед, сгнившие доски с пронзительным скрипом проломились и пыльно грохнулись вниз в огромную, кажущуюся бездонной впадину между стенами. Но третий такой обвал, который случился, когда до конца оставалась всего одна треть, был слишком обширным. Он увлек за собой в глубины огромный кусок пола и ранее наваленный мусор.

Когда все это произошло, Гаррисон бросился ничком, опустив лицо на рельсы, к которым он прилип как лист, пока дрожание и грохот не затихли вдали. Затем, когда клубы поднятой пыли осели, он нетвердо поднялся на ноги и увидел, что осталось от секции впереди. И при виде этого его отчаяние и головокружение удваивались и учетверялись.

Потому что впереди от пути не осталось нечего, кроме провисших рельсов и нескольких шпал, которые скрепляли их вместе. Даже канатоходцу было бы трудно пройти здесь!

— Я МОГ БЫ ПЕРЕНЕСТИ ТЕБЯ, РИЧАРД! — послышался знакомый громыхающий голос с неба, его эхо заставило посыпаться пыль и каменную крошку с шатких стен.