Паутина удачи

Утром меня разбудил папа. Он сидел на краю постели и задумчиво щурился.

– Рассказывай, – велел он коротко и уверенно.

Папа точно знает, когда происходит нечто странное, и умеет слушать. Само собой, он первый догадался, что без нового умения я бы никогда не вывернулась из эдакой неприятности. Выслушав про темные пятна и светлые участки, про то, как я видела удачу с открытыми глазами, он кивнул, словно иного ответа и не ждал.

– Через тени теперь не переступаешь?

– Да нужны они мне!

– Вот и славно, – сразу успокоился он. – Если станешь всю жизнь за удачей бегать, неизбежно превратишься в полнейшее ничтожество. Бояться грозы – удел слабых.

– А что больше – страх или храбрость?

Я даже зажмурилась. Давно мы с ним не играли в эту нашу игру – вопросы без простых ответов. Разучилась я спрашивать, что ли? Да вроде нет.

– Страх гораздо больше, – охотно отозвался отец. – Он огромный, он может, как ночь, погасить весь свет. И он для всех, единый и тяжкий, а вот храбрость мала и легка, потому что у каждого она своя, посильная ему одному.

– И что же делать, если совсем страшно?

– Но ты ведь вернулась в тот тамбур, – хитро усмехнулся Король. – Это очень по-моему сделано, дочь. Если боишься, надо себя наизнанку выворачивать, а от страха не бежать. Впрочем, и головы не терять. Прости, пора мне. Три часа отдохнул – и снова к деду. Для тебя есть поручение, с тем и заглянул. Важное!

Голос отца сошел до тихого шепота. Он нагнулся к самому моему уху и еще раз прислушался, нет ли кого поблизости.

– Приглядывай за удачей впереди. Чую я, маги там невесть что натворили. Как бы бедой не обернулось. Например, мы с дедом оба будем видеть путь, а его на самом деле и нет, весь подмыт. Называется «полная иллюзия», для создания на большой площади требуется минимум три пси-мага высокого класса. – Отец потер лоб, явно удивляясь, откуда в голове взялось только что сказанное. – Маловероятно троих тут застать, но на душе у меня гадко. И чутью своему я верю.

Он встал и быстро ушел, не дав мне времени даже отозваться. Пока я одевалась и причесывалась, пока завтракала и мыла посуду, от паровоза добрался бледный, осунувшийся и какой-то совсем старый дед Корней. Наспех поел и лег, прямо свалился на кровать.

– Тяжело, – признал он, пока я стаскивала с его ног сапоги и накрывала одеялом. Вздохнув, дед добавил без обычной задиристости, уже сонно: – Король молодец. Спокойно отоспаться могу, дело он, паразит, знает.

Интересно, это он у Ленки нашей научился из слова «паразит» похвалу делать? Или она переняла отцову манеру?..

Я снова мыла посуду и лениво гадала. На более серьезные размышления не было сил. Отец велел смотреть за удачей, и я старалась. Получалось нечто странное. Словно далекая темная гроза стояла на месте, а мы шли к ней, подбираясь все ближе. Широкие тени прокатывались через пути тяжелыми волнами. Густая, как студеный снег вьюжной ночи, темная удача летела зло и стремительно, подгоняя волны. Она пронизывала наш поезд, не замечая его и не тратя себя на нас, ничтожных. Разве что у кого-то печка угасла или молоток на ногу упал – в общем, мелочи.

«Букаш» загудел, стравливая пар и требуя притормозить у толкающего нас второго паровоза. Тот отозвался охотно и звучно. А ведь прав Саня: так умеет петь только «Зеленая стрела». Неужели все настолько плохо, что нам выделили наилучший паровоз? Поезд заскрипел, притормаживая. Сейчас помощники машинистов выглядывают в обе стороны, вывешиваются, пытаясь рассмотреть, не загорелись ли буксы. Опять тормозим, сильно мы сбросили ход. Состав шевельнулся, проходя стрелку. Тарелка вывернулась из-под пальцев и звонко разбилась об пол. Туча темной удачи, которую я недавно сочла далекой и неопасной для нас, теперь стояла впереди, прямо по курсу. Огромная, беспросветная, скрученная в тугую спираль, находящаяся в непрерывном внутреннем движении и в поиске жертвы. Кто мог так ею управлять? Вот выбросила вперед плеть тьмы, и другую, и третью. Не взглянув на осколки тарелки, я хрустнула по ним ботинком, подбежала к двери вагона и высунулась наружу. Впереди, что и без всякого везения видно, клубилась бешеная, чернильно-лиловая гроза. Мы шли прямо в нее, пока еще подсвеченные солнцем, быстро тонущим в мареве ближних облаков.

Мне казалось, что внутри грозы натянут канат, который хрустит от напряжения, готовый лопнуть. Кто бы ни управлял тьмой, он предельно утомлен, вот-вот утратит контроль. Тогда эта клякса вполнеба станет просто облаком. Концентрированное невезение осядет темными промоинами на путях, упадет на лес ударами шквала – и сгинет, растворится в обычной дурной погоде…

Солнце в последний раз попыталось вырваться, полоснуло лучами по тучам, разрезая узкий прогал, и сгинуло. Сразу стало темнее и мрачнее. Я все стояла и смотрела вперед. Видела, когда «канат» лопнул, ощутила, как единая туча останавливается и начинает распадаться на мелкие весенние грозы. Мама подошла, поймала меня за плечо, заставив шагнуть в вагон, и плотно прикрыла дверь.

– Ты больше часа тут стоишь, – пояснила она. – Я уже тарелку выбросила, пол подмела, заодно тебя отругала и простила. Пошли шиповник пить. Что тебе доступно, ты и оттуда углядишь, не донимай себя попусту.

– Надо ведь еще папу предупредить, если вдруг…

– «Если»… «вдруг»… Он запретил подобные слова еще зимой, – весело припомнила мама. – Сиди не дергайся. Тонькина мать мне творога выделила, настоящего, свежего, представляешь? У них родня живет недалече от места нашей последней стоянки.

В подтверждение своих слов мама торжественно выставила на стол сырники. Запахло сразу так восхитительно, что я думать забыла про все «если» и «вдруг». Горячие сырники, круглые, в коричневатом узоре масляной хрустящей корочки… Мне досталось два. Потом в дверь всем скопом втиснулась Санина команда, нюх на вкусности у них удивительный! Так что куда делись остальные сырники, даже мама, наверное, не успела заметить.

– Вот же бесенята! – Брови Лены грозно сошлись у переносья. Дождавшись, пока вечноголодные дожуют последние сырники, она закончила фразу: – А ну гэть отсюда!

Ребята исчезли как стайка воробьев. Я достала конверт, о котором совсем забыла в мутном водовороте последних событий, высыпала из него исписанные аккуратным почерком листки, открытки, рисунки, тонкую книжечку в мягкой обложке. Мама вздохнула и кивнула, сердито поправив прическу.

– Знаю. Не хочу тебя отправлять! Ты моя, родная, не желаю отпускать. – Она сникла и подвинула ближе рисунок летнего сада со скамеечкой и фонтанчиком. – Только Коля прав, не для поезда ты. Все здесь тебе чужое, я вижу. Семенович сказал, вдвоем вам разрешат приезжать к нам на лето. И даже зимой Новый год дозволят справить.

– То есть отпускаешь.

– Да. – Мама сердито согнала случайную слезинку. – Что мне остается, если наш Король сказал – надо… Читай давай, что эта Тома пишет тебе.

Мама подперла рукой щеку. Она сама и писать, и читать умеет. Но делает и то и другое с огромным трудом. Выучилась не так давно у Короля и временами слегка стесняется своей малограмотности. Хотя ее ничто не может сделать менее великолепной в глазах нашего семейства.

– «Милая Бэкки, – начала я. – Ты прости, но я решила, нельзя звать будущую подругу так бессмысленно, как велит порядок, – сударыня Соломникова. И придумала тебе имя, которое будет вполне подходящим для правил и традиций нашей школы. О ней для начала и расскажу. Живем мы неплохо. В каждой комнате размещаются две воспитанницы. Сами же дома просторные и теплые, в два этажа. Стоят они в большом старом парке…»

Я прервала чтение и беспокойно вслушалась в тучу. Кажется, она стала гораздо ближе… И в ней появилось нечто опасное именно для нас. Мама догадалась, что дело плохо, и быстро натянула вязаную верхнюю кофту:

– Пошли к отцу. И не спорь, одну к паровозу близко не пущу. Там теперь жарче, чем в аду. Тятя совсем спекся.

Мы вышли в коридор. Мама громко, не останавливаясь, велела Сане сидеть и не высовываться. В комнате Михея дружно разразились клятвами, которые ничего не стоили. Потом нас догнал одинокий голосок брата: