Демогоргон

Каструни съежился еще сильнее.

— Вы что, боитесь молний? — спросил Трэйс.

По-видимому удивленный вопросом, Каструни выпрямился.

— А вы не боитесь, что ли? — вопросом на вопрос ответил он и продолжал:

— Между прочим, вам известно, что в Святой Земле в библейские времена люди верили — а в некоторых районах Средиземноморья верят и по сей день — что во время грозы на землю снисходит дьявол?

Тут они как раз подъехали к чему-то вроде средней руки мотеля неподалеку от Брент-Кросс, и, пока Каструни торопливо расплачивался с водителем, Трэйс поспешил под козырек над входом. Начинался дождь: теплые крупные капли, оставляющие на светлой одежде темные, похожие на чернильные, пятна. Отдаленные раскаты грома уже перекрывали даже шум уличного движения. Когда Каструни наконец присоединился к Трэйсу, он был весь покрыт пятнами как далматин.

— Что будете пить? — спросил он, приглашая Трэйса войти.

— Виски, — ответил Трэйс, — со льдом и капелькой воды.

Каструни подошел к стойке, что-то сказал прыщавому молодому человеку в неопрятной униформе и повел Трэйса по лестнице наверх, к себе в номер.

Номер оказался на удивление чистым и удобным: свет в комнату проникал через большие окна, при номере была своя отдельная ванная комната, а кроме большой кровати имелась и пара удобных кресел. На небольшой тумбочке возле кровати лежала непременная для всех гостиничных номеров гидеоновская Библия, телевизора не было, а пол был застелен большим — от стены до стены — с виду совсем новым ковром. Одним словом, вполне подходящее место для откровенной беседы.

Трэйс извинился и отправился в туалет, а когда вышел, увидел, что Каструни задернул шторы и включил свет. Не успел он спросить, зачем это понадобилось, как грек заметил:

— Да, вы правы: не люблю грозу.

В дверь негромко постучали. Каструни пошел открывать и вскоре вернулся с подносом на котором стояли стаканы, кувшин со льдом и две бутылки — коньяк «Курвуазье" и виски „Джонни Уокер“.

— Курвуазье? — спросил Трэйс, удивленно поднимая брови.

— Это для меня, — сказал Каструни. — Всему прочему я предпочитаю коньяк или бренди. А остальные напитки для меня граждане второго сорта. Уж поверьте, я в подобных вещах разбираюсь, поскольку это моя профессия. Наша семья в виноторговом бизнесе с… одним словом, очень давно. — Он наполнил стаканы и один протянул Трэйсу. — Будем здоровы!

— Будем! — ответил Трэйс, беря стакан и делая глоток.

После этого они уселись в кресла и Каструни начал свой рассказ, умолкая лишь затем, чтобы прикурить очередную сигарету или снова наполнить стаканы. Прежде всего он рассказал, как ему пришлось бежать с Кипра, о Гуигосе и Хоразине, затем он перешел на Хумени и поведал о той ночи, когда совершил для себя ужасное открытие, получившее подтверждение на вилле у прибрежной дороге к северу от Ларнаки. Он старался по возможности ничего не объяснять и излагал практически чистые факты или то, что, как ему казалось, было фактами, предоставляя любознательному уму и воображению Трэйса домысливать все остальное. Видимо, по его мнению пожелай Трэйс узнать какие-либо подробности, он сам не преминет задать вопрос.

Так и случилось.

— На чем вы сидите, Димитриос? — негромко спросил он, когда ему показалось, что Каструни закончил свой рассказ.

— В каком смысле? — его собеседник, похоже, был озадачен вопросом.

— Чем вы мажетесь? На чем торчите? Курите, нюхаете или ширяетесь? — Трэйс внимательно наблюдал за его реакцией, но, к его разочарованию, ее не последовало.

— Ширяюсь? — глаза Каструни расширились — он наконец уразумел, о чем его спрашивают. — Вы имеете в виду наркотики? — Он отрицательно покачал головой. — Нет, я их не употребляю, и никогда не баловался. Если, конечно, не считать наркотиком сигареты.

Трэйс задумчиво сделал очередной глоток. Потом довольно долго сидел не говоря ни слова. Может быть даже чересчур долго.

— Не верю я в сатиров, — наконец сказал он. — И, честно говоря, сомневаюсь, что вы действительно видели все то, о чем рассказываете.

— Это не был сатир, — возразил Каструни, — ну разве что в половом смысле слова. Нет, поскольку сатир — это полукозел. Ну, нечто вроде Пана, понимаете? К сожалению, это чистый миф. Хумени же существо вовсе не мифологическое…

— В таком случае, у него просто уродство. Вы видели просто калеку с сильно изуродованными или обожженными в результате несчастного случая ногами.

Каструни отрицательно покачал головой, но не успел он выразить свое несогласие вслух, как Трэйс продолжал:

— И вы, значит, утверждаете, что он изнасиловал мою мать?

— В ту ночь он изнасиловал трех женщин: гречанку, турчанку и вашу несчастную мать.

— Но, по вашим словам, они не понимали, что с ними происходит, поскольку были чем-то одурманены, так?

Каструни отвел глаза. Через мгновение он произнес:

— Я понимаю к чему вы клоните. На тот случай, если я все-таки говорю правду, вы хотели бы услышать от меня подтверждение того, что ваша мать при этом не страдала. Что ж, судя по тому, что я видел, физических страданий она скорее всего не испытывала — во всяком случае не там и не тогда — а если и испытывала, то вряд ли запомнила это. Они — эти несчастные женщины — практически не понимали, что с ними происходит. Главные страдания для них начались гораздо позже и тогда же им потребовалась медицинская помощь. Но, к счастью, вашей матери в этом плане повезло гораздо больше чем остальным, поскольку она сама работала в британском военном госпитале в Дхекелии.

Трэйс кивнул и, поджав губы, сказал:

— Из всего того, что вы рассказали, меня особенно заинтересовала одна вещь — практически из-за этого я и согласился поехать с вами сюда — причина сумасшествия моей матери. Насколько я теперь понимаю, вы имели в виду изнасилование? Теперь же вы утверждаете, что она никак не может этого помнить, поскольку была накачана наркотиками. Как-то нескладно у вас получается, Димитриос.

Тот помолчал, наконец беспомощно развел руками и сказал:

— Если бы Хумени был каким-нибудь обычным человеком, то это и впрямь бы не стыковалось. Как же вам объяснить? Мне совсем не хочется окончательно портить вам настроение. Ведь мы как-никак говорим о вашей матери! Я…

— Только не надо ничего от меня скрывать, — резко сказал Трэйс. — Если у вас есть или вам хотя бы кажется, что у вас есть объяснение, лучше выкладывайтете. А я уже сам решу — верить мне вам или не верить.

— Хорошо, — ответил Каструни. — Но сначала ответьте мне на один вопрос: вы религиозный человек, Чарли? Мне кажется не очень.

— Ну, в принципе, в Бога я верю, это да. Само собой не в того Бога, что сидит на беломраморном троне на облаках в окружении сонма ангелов с арфами. Скорее, я верю в Бога, являющегося частью меня самого, всех нас, представляющего собой вселенское добро. Или, возможно, наш разум. Или наше сострадание? Даже не знаю. Для меня это очень сокровенная тема. Как бы то ни было, в церковь я не хожу. Мне кажется, это было бы чистым лицемерием. Я ведь далеко не ангел.

Каструни кивнул, чуть прищурил глаза и негромко заметил:

— Это уж точно. — Затем гораздо более оживленно продолжал: — Значит, вы считаете, что добро в мире все же есть. Исконная человеческая доброта. Верите в разум. В сострадание. Но ведь всему этому есть и противоположности, Чарли, на каждый плюс приходится свой минус. День и ночь, черное и белое, добро и зло. Добро с заглавной буквы "Д" и Зло с заглавной буквы "З". А в зло вы тоже верите?

— Конечно. Да вы оглянитесь вокруг. Разве не легче поверить в зло, чем в добро?

И снова Каструни кивнул. Он заметно оживился, по-видимому сев на своего любимого конька.

— Нет, я имею в виду абсолютное зло. Самого дьявола! Да-да, того самого, с рогами! Вы верите, что внутренне люди добры, сострадательны, разумны. Вы не уверены насчет Бога, но согласны: есть что-то этакое, делающее нас лучше и добрее. А как же тогда насчет всего того булькающего, кипящего и богохульствующего в попытке сохранить равновесие? Того, что тянет нас вниз? Вы же сами говорите, что зло гораздо более очевидно, чем добро и в этом я с вами совершенно согласен.