Страница 8 из 14
— Жениться б надобно, да кто Аграфене покойницу мать заменит?
При воспоминании о дочери потеплело на душе.
«На мать похожая, только степенство не то, все козой прыгает. Ин не беда, замуж выйдет, детишек нарожает — переменится», — решил Версень.
Во дворе нудно завыл пес. Боярин поморщился, кликнул челядина. Тот вбежал мигом.
— Уйми пса.
Челядин крутнулся, но Версень остановил его:
— Погоди, попервоначалу помоги облачиться, боярина Твердю проведать хочу.
Боярина Твердю сон сморил. Лег с полудня передохнуть да и захрапел. На все хоромы слыхать, как боярин спит.
Боярыня Степанида на дворню гусыней шикает, а ну кто ненароком разбудит боярина. Ставенки в опочивальне велела прикрыть, разговаривать шепотом.
На пухлой перине да под теплым лебяжьим одеялом Твердя потом изошел, исподнюю рубаху хоть выжми, разомлел.
Пробудился под вечер, взлохмаченную голову оторвал от подушки. Сквозь щель в ставне блеклый свет пробивается, за плотно закрытой дверью бубнят голоса. Один Степанидин, другой мужской, сипит, ровно в сопилку дудит.
Твердя продрал глаза, сам себя спросил вслух:
— И кого там принесло?
Окликнул громко:
— Степанида!
Жена услышала, дверь нараспашку, колобком в опочивальню вкатилась. Следом за ней, пригнувшись под притолокой, вошел Версень.
Откинув одеяло, Твердя уселся, свесив ноги с кровати.
— Обиду тебе принес, Родивон, — проговорил Версень. — На глумление звание мое боярское выставлено.
— Кем обижен, боярин Иван?
На рыхлом лице Тверди любопытство.
— На великого князя Василия обиды. Намедни из храма вышел и, по Кремлю идучи, повстречался с ним. Он при всем народе и скажи: «Почто слухи обо мне нелепые пускаешь, Ивашка, сын Никитин? Либо забыл, осударь я всея Руси!»
Боярин Твердя разодрал пятерней бороду, сказал, сокрушаясь:
— Со времени великого князя Ивана Васильевича так повелось: Иван Васильевич, а ныне сын его Василий величают себя государями. С нами, князьями и боярами, не считается, совет не держит. Да только ль с нами, у него и братцы единоутробные не в чести.
Версень просипел:
— А все оттого, боярин Родивон, что покойный Иван Васильевич Ваське завещал всю землю, а другим сынам, Семену да Димитрию с Юрием, кукиш показал.
— У Василья сила, — согласно кивнул Твердя.
Боярыня Степанида всплеснула пухлыми ручонками:
— Да мыслимо ли бояр бесчестить? И при силе-то не моги. Боярин — голова всему!
Брызгая слюной, Версень перебил Степаниду:
— Ино Васька запамятовал, что нами, боярами да князьями, Русь красна! Аль мыслит без нашего совета обо всем удумать? На-кось! — И свернул кукиш.
Твердя прошлепал босыми ногами по выскобленным добела половицам.
— Не лайсь, Иван Микитич, что Богом уготовано, тому и быть. Оттрапезнуем-ко?
Проводив Версеня, Твердя еще долго не поднимался из-за стола. Боярыня Степанида ела медленно, обсасывая куриное крылышко, косилась на мужа, сокрушаясь в душе. Не тот стал боярин — и располнел, и бороду посеребрило. А рассеян — не доведи бог, и в голове какие-то думки…
Надкусив пирог, Твердя прожевал нехотя, подпер щеку.
«А великий князь Василий и впрямь к нам, боярам, высокомерен и дерзок. — Твердя вздохнул, откинулся к стене — Аль у Василья материнская кровь заговорила? Софья-то императорам византийским сестрой доводилась, так Василий, верно, тоже мнит себя императором. Да Русь — не Византия и Москва — не Царьград. Здесь мы, бояре, оплот всему. Цари византийские доумничались, пока царства лишились. Коли б они со своими боярами совет держали, может, и не пришли на их землю турки…»
Кряхтя вылез из-за стола, обронил:
— Я, Степанида, голубей попугаю, разомну кости. — И по-восточному широкоскулое лицо его оживилось.
— Сходи, Родивонушка, сходи. Умаялся, поди. Вон каки печали у тя…
Во дворе Твердя крикнул первому встречному отроку:
— Спугивай!
Тот мигом вскарабкался по лесенке на голубятню, открыл дверцу, засвистел. Стая, шелестя крыльями, поднялась к небу. Боярин схватил шест с тряпицей, закрутил над головой, зашумел. Потом откинул палку, задрав голову, долго смотрел, как птицы описывают круг за кругом, кувыркаются.
Дотемна проторчал боярин на голубятне, а когда воротился в хоромы веселый, боярыня Степанида облегченно вздохнула: «Потешился — и заботы с плеч. А то заявился Версень, нагнал тоски. Экий!»
Глава 3
Казанская неудача
Боярская дума. Хан Мухаммед-Эмин. Рать Казанская. Немалый русский урон. Казанское ликований. Гнев государев. Снова под Казанью. Боярские радетели. Смирение Мухаммед-Эмина
Великий князь и государь Василий Иванович с боярами думу держал. И по тому, что собрал их не в новой Грановитой палате, а в старых хоромах, видно было, не очень-то Василий в боярском совете нуждался. Созвал так, по старинке, как еще от дедов заведено.
Князья и бояре дородные, важные, сидят на лавках вдоль стен, шуб и шапок высоких не сняв, дожидаются, когда Василий заговорит. А тот с высокого кресла обводит бояр цепким взглядом, словно насквозь прощупывает каждого. Вот глаза его остановились на боярине Версене, на миг задержались. Версеня передернуло, пронзила мысль: «Эк уставился, ровно коршун на добычу, чтоб те лопнуть».
Но глаза великого князя переползли на Твердю, потом на князя Вельского.
— Ведаете ли вы, к чему звал я вас? — неожиданно начал Василий. — Пора Казань нам искать.
Бояре насторожились. Князь Данила Щеня даже ладонь к уху приложил. А Василий речь продолжает:
— Времена ныне иные. Нет того, чтоб ордынцы страх на нас наводили. От Куликова поля иль ране, с Ивана Данилыча Калиты, завещано нам города и веси, от старины тянувшиеся к Руси, а при царе Батые под Орду попавшие, освободить.
— К чему Казань нам?! — выкрикнул Версень. — Нам Москвы довольно.
— Русь и без Казани велика! — поддержал друга Твердя.
Василий метнул на них гневный взор, пристукнул посохом.
— Умолкните! — И спокойно: — Возвысилась Москва потому, что Русь землю свою в единство привела, а Орда на улусы распалась, и усобица разъедает ее, как ржа железо. Хочу верить, что вам, боярам, крамола не по сердцу. — И Василий усмехнулся не по-доброму.
— Верно, государь Василий Иванович! — подхватился Михайло Плещеев, — Русь усобицами сыта!
Его брат, Петр Плещеев, поддержал:
— Нынче пущай ордынцы усобничают!
— Мудры слова твои, государь! — заговорил князь Данила Щеня. — Казанский хан Мухаммед-Эмин с крымским ханом Менгли-Гиреем враждуют, а османы-турки, подобно волкам ненасытным, зубами щелкают, норовят всех татар под свою руку прибрать, вокруг Менгли-Гирея хитрые сети плетут. Знают, что коли будет крымский хан от турецкого султана зависеть, а казанский — от крымского, то и вся Большая Орда под властью Порты окажется.
Боярин Версень хотел возразить, но Петр Плещеев перебил визгливо:
— Не могем допустить, чтоб, как при Батыге, Орда сызнова угрожала Руси! Настал час повоевать Казань, взять Мухамедку под руку великого князя Московского!
Василий дождался тишины, промолвил:
— По-иному не быть! Не дозволим туркам господствовать в Казани, пошлем рать на Мухаммед-Эмина. Не добром, так силой подчиним его Москве. А поведут полки воеводы — князья Вельский и Ростовский с братом моим Дмитрием. А нарядом ведать тебе, боярин Твердя. Дабы ты, Родион Зиновеич, головой своей уразумел, где Казани место быть…
И усиленно, с раннего утра допоздна, застучали молоты в кузницах. Выполняли оружейных дел мастеровые государев заказ, ковали для войска сабли и пики, вязали кольчужники броню, швецы-шорники шили конскую сбрую.
Горят костры по городу. Из дальних и ближних мест сходятся в Москву ратники. Князья и бояре со своими дружинами, как исстари повелось.
С апрельским теплом, когда просохли дороги, а реки очистились ото льда, тронулись полки из Москвы. Воевода Федор Иванович Вельский с великокняжеским братом Дмитрием пешую рать с огневым нарядом на суда погрузили, а воевода Александр Владимирович Ростовский повел конные полки сушей.