Страница 2 из 14
От юродивого зловонит. Василий хотел обойти его, но тот расставил руки, что крылья, не пускает, гнусавит:
— Крови отцовой напился! Карр… Карр…
У Василия глаза от гнева расширились, слова не вымолвит. Поднял посох, ударил наотмашь. Треснуло красное дерево, и, залившись кровью, упал юродивый. Народ заголосил вразноголос:
— Убивец!
— Лишил жизни божьего человека!
Подбежали оружные, государевы рынды[1], силой разогнали люд.
У боярина Версеня рот перекосило, заохал. Нагнулся к боярину Тверде, прошептал злобно:
— Плохо княжить почал Васька, дурной знак!
Ночь долгая, кажется, нет ей конца. Мается государь, ворочаясь с боку на бок.
Поднялся, походил из угла в угол, снова прилег. Потолок в опочивальне низкий, давит. Разбудил Василий отрока. Тот спал у самой двери на медвежьей полости.
— Оконце отвори!
Отрок взобрался по лесенке, толкнул свинцовую раму. Она подалась с трудом. В опочивальню хлынул холодный ветер. Государь вздохнул свободней.
— Не закрывай, пусть так до утра.
Отрок с лесенки да на шкуру — и засопел.
— Эко кому нет заботы, — вслух позавидовал Василий.
Снова думы навалились. Сколь их? Что на дереве листьев. И то, как властвовать, чтоб бояре, как при отце, место знали, в нем, Василии, государя чтили. Да как держаться с зятем Александром, великим князем Литовским. Доколь он русскими городами володеть будет? Коли б прибрать к рукам Мухаммед-Эмина казанского, тогда и с Литвой речь иная…
Василий вздремнул и тут же пробудился. Юродивый перед глазами предстал. Тот, что днем его в смерти отца уличал. Великий князь пробормотал в сердцах:
— Плетет пустое!
И про себя уже спокойнее подумал: «Такие люд смущают. Велеть, чтоб ябедники[2] тех, кто речи непотребные ведет, ловили — да в железо, дабы они народ не волновали…»
Одолела ярость.
«Никого не миловать, боярин ли то, холоп, всех казнить, чтоб не токмо делом, но и словом на меня, государя, не помыслили…»
Обедали в трапезной своей семьей. За длинным дубовым столом, уставленным яствами, сидели просторно. По правую руку от Василия Юрий и Семен, по левую — Соломония, жена Василия, строгая, неулыбчивая. С ней рядом Дмитрий, за ним Андрейка.
Ели молча, долго. Когда обед подходил к концу, Семен отодвинул миску с жареной бараниной, встал. Подняв тяжелый взгляд на Василия, сказал хрипло:
— Ты, брате, нам отныне заместо отца. И мы тя чтим, но и ты нас не забывай. Княжения наши невеликие и скудные. Дал бы ты нам еще городов. На щедрость твою и разум уповаем.
Затихли все, жевать перестали. Ждут ответа Василия. А тот не торопится. Вскинул брови, посмотрел то на одного брата, то на другого. Наконец заговорил:
— Брат Семен и вы, Юрий и Дмитрий, к тому, что выделено вам отцом нашим, покойным государем Иваном Васильевичем, добавить не могу, ибо государство крепко единством, а не вотчинами. Вы же не по миру пущены, и обиды ваши напрасны. Надобно нам сообща Русь крепить. А коль будем мы порознь, откуда силе взяться? — Зажал в кулаке бороду, откашлялся: — Мыслю я, братья, поход на Казань готовить. По весне пошлю полки на Мухаммед-Эмина. Отец наш Ахмата заворотил и тем самым дал понять Орде, что нет ее ига над Русью. Нам же Казанью владеть, ибо та Казань — ключ у Волги-реки…
Замолк, поднялся, дав знать, что большего не скажет.
Братья покинули трапезную. Проводив их взглядом, Соломония промолвила:
— Зачем зло на себя накликаешь, Василий! Да и с боярами гордыни не держи, совета их спрашивай, и будет тогда тишь да благодать.
— Не твоего ума дело, Соломония! — оборвал жену Василий. — О какой тиши речь ведешь? Уж не о той ли, когда Русь уделами терзалась да усобицами полнилась? Тому сейчас не быть, а в советах боярских не нуждаюсь. — И, повернувшись к жене спиной, добавил резко: — Тако же и в твоих!
Из трапезной братья перешли в просторную гридню. Массивные каменные колонны подпирали расписанный красками потолок. День к вечеру, и сквозь высоко проделанные полукруглые оконца тускло проникал свет. Князья остановились посреди гридни. Юрий сказал насмешливо:
— Воистину, Семен, глас твой вопиет в пустыне. Нет, не могу быть здесь боле, завтра же покину Москву.
И повел глазами по братьям.
Не заметили, как оружничий государя, боярин Лизута, находившийся в гридне, при Юрьевых словах затаился за колонной.
Князь Семен насупился. Дмитрий поморщился, сказал:
— Не суди, Юрий, Василия, не ищи раздоров.
Юрий оборвал злобно:
— Я раздоров не желаю, но и ты, Дмитрий, нас с Семеном не вини. Не иди в защиту Василия. Ты как, не ведаю, а мы в обиде. Един отец у нас с Василием, так отчего ему шесть на десять городов достались, а нам на всех три на десять?
Оружничий Лизута и дышать перестал, весь во внимании. Ладонь к уху приложил, напрягся.
А братья свое ведут:
— Верно сказываешь, — поддакнул Семен.
— И я тако же, как и вы, братья, — по-иному заговорил Дмитрий, — к чему нападаете на меня? Мне бы только по-добру, без вражды, коль уж уселся Василий отцовской волей на великом княжении.
Заскрипели половицы. Оружничий оглянулся. К князьям подошла Соломония. Братья прекратили разговор. Семен сказал, обратившись к великой княгине:
— Злобствует на нас брат наш Василий, а почто, и сами не ведаем.
— На тя, сестра, надежда наша, замолви слово. Не лишку просим мы у него, а по нужде нашей, скудости.
У Соломонии взгляд холодный и ответ короткий:
— Сердцем рада, да нет моей власти над великим князем. Разве не чуете вы того? Не злите его понапрасну, Бог милостив, глядишь, отойдет сердцем великий князь — тогда и просьбу вашу исполнит.
И, поджав губы, вышла из гридни. Князья направились вслед за ней. Оружничий, вытерев рукавом вспотевший лоб, поспешил с доносом к великому князю.
Воротившись из трапезной, Соломония закрылась в молельной. Опустившись на колени, допоздна отбивала поклоны. Крестилась истово, шептала слова молитвы, и горячие слезы текли по ее щекам.
Нет покоя Соломонии. Была и у них с Василием любовь, а ныне исчезла, что туман поутру.
Знает Соломония, тому причина ее бесплодие. Она уж и на богомолье по монастырям ездила, и знахарок выспрашивала, а детей все нет. И остыла любовь, угасла.
Редко заходит Василий к Соломонии в опочивальню, ох как редко, остыл. Будто и не жена она ему вовсе.
Соломония устремляет свой взор на угол, густо уставленный иконами. Киоты в золоте, блекло горит лампада перед Спасом, строги глаза святых.
Опершись рукой о пол, Соломония поднялась. Хрустнули в коленях кости. Послюнив пальцы, она поправила фитилек в лампаде, еще раз перекрестилась.
— О Господи, — просит княгиня. — Чем грешна яз[3]? Пошли мне счастья скудного, доли женской.
И, видно, не веря в исполнение своей просьбы, она печально качает головой:
— Нет, верно сказывают, сломанное дерево не срастить без следа.
Припомнила разговор, затеянный князьями в гридне. Забыв на время о своем горе, Соломония говорит вслух:
— И встанет брат на брата…
Пугается сказанного, озирается, крестится:
— Прости, Господи…
В думной палате в мерцании восковых свечей, горящих в медных подставцах, в одиночестве поджидает братьев великий князь Василий. Барабанит пальцами по подлокотникам, блуждает взглядом по стенам, увешанным оружием.
В этом кресле из черного дерева, отделанного дорогими каменьями и золотом, восседали его, Василия, отец и дед, великие князья Московские. А вдоль стен, на лавках, бояре рассаживались, совет с великими князьями держали.
В последние годы отец, Иван Васильевич, редко созывал их, сам любил думать. Василий тоже не очень верит в боярский разум.
1
Рынды — телохранители.
2
Ябедник — служитель, судебное должностное лицо.
3
Яз — «я» в древнерусском языке.