Страница 8 из 86
«Рекорд рассудит, – уговариваю я себя. – Диагноз безошибочный: возьму рекорд – значит, здоров».
Но как провести доказательство силой? В чем надежда, если я переутомлен?
Торопливо крутится вертушка-дверь. Какой-то толстый и бойкий господин бегает за своими чемоданами. Шофер такси укладывает их в автомобиль.
– Поздравляю, – говорит портье на ломаном русском. – О вас тут много. – Он встряхивает газетой.
Смотрю с удивлением. Разве это имеет какое-то значение?..
– Скучаешь? – слышу я голос Цорна. Он опускается в соседнее кресло. Вытягивает ногу-протез.
Я молчу.
– Выглядишь не блестяще. – Цорн набивает трубку. – О, да это знаменитый тенор! – Он кивает в сторону бойкого господина. – У нас шутят, что это слон, проглотивший соловья.
Макс Цорн сопровождает нас в турне по Финляндии. Его отец – немец, мать – русская. Он хозяин маленького фотоателье в Хельсинки. Я зову его Максимом.
Цорн сует портье мелочь и отсылает за газетами. Снова листаю журнал. Броские заголовки. Пестрота красок. Улыбки…
Цорн косится на компанию хиппи:
– Не стоит делать из одежды вывеску убеждений.
Портье подает газету. Цорн разворачивает ее:
– Тут кое-что о турне. Перевести?
– Не надо.
Цорн зажимает трубку зубами, быстро проглядывает номер, бормочет: «Что такое мужество? Риск, незаурядная сила, жестокость, мудрость? Разве умирают только когда перестают дышать?..»
«Завтра соревнования или обряд расставания с надеждой выздороветь?» – думаю я. Меня покрывает холодный липкий пот.
Цорн сует газеты в портфель. Портфель набит книгами.
– А эта? – тыкаю я наугад в книжный корешок.
– Артур Мальцан: «Стансы».
«Большой спорт – суровая физическая и моральная тренировка, – успокаиваю я себя. – Это известно каждому, кто участвует в игре. Не знать пощады к себе – вот и вся мудрость. Мне ли ныть…»
Цорн разглядывает фотографию Пирсона: «Беременный мужчина. Ему необходимо лечиться от ожирения».
У Пирсона дряблое лицо с двойным подбородком и надутый живот – гордость его силы, единственная надежда его силы, почти национальное достояние. Этими атлетами сила поставлена в прямую зависимость от собственного веса. Но публика награждает славой любого, лишь бы наклевывался успех. Это противоречит смыслу моих поисков в спорте.
Воздух в трубке Цорна сипит.
– Пирсон ремесленник, – говорю я. – Он далек от настоящих тренировок.
– Ремесленник опаснее. Ремесленник, как военный писарь, копирует примерно и с усердием.
– У нас находки не патентуют. В ближайшие годы методика изменится. Чтение ее будет весьма сложно. Индивидуальность играет существенную роль. У каждого свои восстановительные способности. Даже такой пустяк: тяжеловесу во всех случаях нужен более длительный отдых, частое повторение больших весов ему просто противопоказано. Если слепо копировать, можно сломать шею. И уже ломали…
Главная задача эксперимента распалась на множество побочных. Возникновение новых и новых задач выросло в лавину неизвестного.
Опыт на экстремальные нагрузки рисовал свои формулы. Я зачарованно читал их, читал… Великое скрещение бытия и небытия. Вечность материи. Знаки величин, законы мира, у которого нет конца и начала. И все это зашифровано в нашей крови, глазах, желаниях. Я ощущал себя в единстве с этим миром. Искупительность саморазрушения ради познания – я уже соглашался с дурманом усталости…
Я погружался в запредельное утомление. С начала эксперимента я не пропустил ни одной тренировки, ни на грамм не снизил намеченных нагрузок. Я не сомневался в удаче. Я не допускал мысли, что может быть иначе. Просто здесь на черте жизни и смерти я должен был узнать очень важные вещи…
Я пропускал через себя сотни тонн самых интенсивных нагрузок. Я не знал пощады. Я прилежно заполнял расчетную таблицу.
Через полгода кишечник начал плохо усваивать пищу, скручиваясь в узлы. Это отчетливо засвидетельствовала рентгенограмма. Пища вызывала мучительную боль. Я вынужден был сесть на строжайшую диету. Потом закапризничали печень и почки, стала прыгать температура и пропал сон. Нервный спазм выводил из равновесия одну систему за другой…
Всего лишь несколько месяцев отделяли меня от окончания первой стадии опыта. Я упрямо продолжал делать свое.
После первой стадии опытов я рассчитывал привести себя в порядок и проверить эффективность работы на рекордах. Судя по всему, я должен был основательно их перекрыть… Стоило потерпеть каких-то два-три месяца. Досаждали травмы, но я свыкся с ними и переключался на работу с другими группами мышц. Выручали станки, которые конструировал Поречьев…
Тротуар несет меня. Кровь и отрава смешиваются в моем мозгу. Безрадостные километры мыслей.
«Ну ты, загадка силы, – шепчу я себе, – не дури, довольно! Или же готов встать на колени? Так давай на колени! Вправь лик усталости в золото образов. Моли о милости. Лижи лекарства. Что же ты? Ползи!..»
Ворон отчаяния чудится мне в каменном просторе. Крылатый церемониймейстер моего отчаяния.
Шепчу: «Отказаться? Уйти, чтобы только крепко спать, безмятежно спать? Что такое покой?..»
Ветер треплет полы плащей и пальто. Вода. Туман. Солнце заблудилось в туманах. Шаг мой размашист, обгоняю всех.
Кому-то надо было измерить еще одну усталость. Большую усталость. Ведь, в конце концов, усталостями измеряют жизнь. Я вот свою измерил. Измерил ли?..
Необходимость отдыха заставляет возвращаться в номер и ложиться в постель.
Снова копаюсь в журналах. Вот на фотографии мой триумф в Ленинграде. Там я набрал лучшую сумму троеборья. Счастье былых побед не согревает. Кто он – автор репортажа? Сколько слов! Запрягает в свое счастье. Какое им дело до меня! Им важны свои мысли и чувства.
Боль жиреет моими сомнениями. Ведь я сам себя погнал по всем испытаниям. Никто другой – только я. И это чувство обреченности из-за «экстрима». Он внушает мне, будто я надорвался.
Встаю. Разглядываю себя в зеркало. У меня крупные, чуткие мышцы. Сколько же послушных мышц! Мощные перекаты мышц.
«Не турне, а исповедование души, – усмехаюсь я. – Точнее – ее превращения». Глупо звучит мой смешок в этой комнате. Зачем я здесь? Зачем?..
Чтобы не пустить новую боль, я четко и раздельно повторяю: «Если даже я и способен потерять контроль над собой, то и тогда не скажу: проиграл! Никогда не соглашусь на чью-то власть над собой». Новая боль душит. Зачем выдумываю новое испытание? Рекорд? Зачем? Беги, брось все!..
Стою, как на помосте перед рекордом. Руки расслаблены. Ноги точно по ширине плеч. Равновесие в каждом суставе. Огромные жизни в моих мышцах.
Шепот обжигает губы: «Никто не властен! Мышцы могут проиграть, я – никогда! Не уступлю себя! Не уступлю!» Сбивчивый, жадный шепот…
– Твой тренер не благоволит ко мне, – говорит Цорн. – Ей-богу, я не так испорчен, как он воображает.
Цорн идет за мной. Мы садимся. У меня на коленях плащ, шляпа, мокрые от дождя. У шляпы даже провисли поля. Не успевает просыхать.
– Ничего не надо? -спрашивает Цорн.
– Нет.
– Долг переводчика проявлять заботу.
Зубы тоски желты. Я по-прежнему ощущаю хватку этих зубов.
«Сомнения – результат нервного и физического истощения, – успокаиваю я себя. – Это точно, как дважды два четыре. У этой новой чрезмерной усталости свои причуды».
Цорн ухмыляется:
– Я с кладбища, Сергей. Не угодно ли? Я очень растрогал патриотически настроенного служителя. Я смиренно возложил гвоздики на могилу нашего почитаемого деятеля. Я сказал: «Лежи! Всегда лежи!» Иногда мне это необходимо. Я давно не был так искренен. Когда я вижу, что зло все-таки смертно, это действует на меня благотворно… Это был очень знаменитый политик. Он вел себя так, будто только ему была известна истина. И эта истина единственная и непогрешимая. Тошнит от непогрешимых истин! Неуважение к закону у меня в крови… вернее, с кровью. С того безусого возраста, когда я уяснил, что законам плевать на меня. – Цорн стучит трубкой по протезу. – Не правда ли, мелодичный звук? Этого достаточно, чтобы испытывать некоторое недоверие к политикам и закону. Господь видит, в этом не моя вина. Но я, разумеется, понимаю: зло и насилие существуют потому, что это необходимо определенной части человечества. К сожалению, всегда более влиятельной. О, подобные политики всегда самые ретивые патриоты! Этих политиков следует почитать за труды на ниве всеобщего оглупления… Кладбищенский цербер растрогался до насморка. Гвоздики на мрамор надгробия! – Цорн вырывает из газеты лоскуток, скручивает его и старательно вычищает золу из трубки. – Еще мосье Стендаль говорил, что рассказывать правду о своем времени чаще всего означает рассказывать ужасы. Вот наше общество, сэр.