Страница 66 из 98
Ещё недавно Данилыч так же твердил себе — быльём поросло, мальчишка едва ли станет мстить за отца, разве настроит кто… Так на то воспитатели. Подтрунивал над Толстым — совестлив больно, Пётр Андреич! Ну, сыскал в Италии изменника Алексея, доставил царю. Каяться, что ли? Ты же слуга царский.
— Притворщик он, матушка. Я-то его насквозь вижу, из одного котелка хлебали. При чём Петрушка? Толстой хоть кому присягнёт, хоть Вельзевулу, лишь бы мне наперекор. И Дивьер, и Бутурлин… Дурят голову, дурят тебе, дщери твоей дурят…
— Эй, Александр! — оборвала самодержица, посуровела. — Ты плохой человек.
— Спасибо, матушка! Плохой, так уйду я, ослобони! На покой пора… Врачи говорят — чахотка, а здесь её в сырости не одолеть.
Хитрит Данилыч, сей хвори не оказалось. Подозрение было, медики мяли его, выстукивали. Чахотка — звучит зловеще, добрая душа содрогнётся.
— Подамся на Украину, виноград разведу. Коли я нехорош…
— Плохой, — повторила царица жёстко. — Грубый человек. Зачем Анну ругал?
— Помилуй, матушка, терпенье иссякло! Все свидетели — отреклась от престола, как выходила замуж. Давши слово — держись, милая! Ты голштинская, чай, довольно тебе.
— Нет… не поедет с ним…
— Муж есть муж, куда его денешь?
Екатерина смотрела в сторону, отчуждённо.
— Она… Петлю накинет…
Сказала глухо, словно сковав рыдания, так несвойственные царице, ратной подруге Петра. Данилыч, снисходя к сантиментам женским, изобразил сострадание.
— Не повезло Аннушке! Смириться надо…
Напомнил о пользе общей, каковая — учил государь — превыше благ приватных, будь ты холоп или суверен. Подробнее нарисовал невзгоды, кои постигнут Россию, самое царицу, если трон унаследует Анна.
— За гвардию я не поручусь, уволь, матушка. Бунт будет, кровавый бунт. В народе ненависть против голштинцев. Втолкуй Анне. Да что — нешто в Сибирь ссылают? Коль город-то какой! Чистота, просвещенье! Анна в Голштинии, Елизавета, даст Бог, в Любеке — авантаж-то нашей державе! Твой супруг в небесах возрадуется.
Речь текла без запинки, впадая в русло привычной риторики князя, и не сразу заметил он, что царицу, похоже, больше занимает гобелен на стене, похищение сабинянок.
Молчит упорно.
— Матушка, да я бы не докучал тебе… Пошто жёваное жевать! Рабутин пронюхает, цесаря всполошит.
Уместно вложить ноту отчаяния. Рухнет союз с цесарем, рухнет из-за Анны. Турки нападут. Тогда и англичане на нас… Шевельнулась.
— Гонишь ты Анну.
— Мамушка! Я гоню?
— Гонишь, гонишь!
— Грех тебе… Пускай живёт. В Голштинии нам герцог нужен, а она как хо…
Прервала на полслове.
— Уходи, Александр. Я ещё жить хочу.
Данилыч ушёл, негодуя. Послушна была и вот — схватило её, настроили. Спина, тяжёлый литой локоть, выставленный защитно, сцена разбоя на стене — преследовали его.
Гобелен, присланный государыне из Парижа, свеж, сплетение обнажённых тел неистовое. Одна сабинянка повергнута в ужас, другая, уронив покровы, уже обнимает победителя. Какую мораль извлекает её величество из сей картины, почти непристойной? Искушает мужчину, допущенного в спальню. Данилыч научен искать во всяком художестве поученье, а то и призыв.
Будь он плотски соединён с царицей, возможно, было бы проще с ней. Впрочем, поймёшь её разве? Баба ведь…
Анна поревёт да и войдёт в разум.
Светлейший сошёл в барку, поехал к портным, которые шьют новую униформу лакеям и пажам двора. Екатерина тем временем кликнула Эльзу и Анну Крамер:
— Он хочет моей смерти. Да, да, он коварный человек! Написать завещание — это значит ложиться в гроб. Петер никогда не хотел.
— Суеверие, Кэтхен.
Дочь пастора неуступчива — единый Бог отмерил годы бытия земного, в тайну сию проникнуть нам не дано.
Анна — широкая в кости, медлительная — судит практически. Уповая на Вседержителя, устроить дела заранее — акт добродетельный.
— Иначе свара в доме, брат на брата. Помню, у нас… Староста мясников скончался скоропостижно, а его сыновья… Ах, госпожа ведь знает…
— Эй, уволь! — Царица выдавила усмешку. — Богатый был староста? У меня наследство богаче. Ты права, Аннеле, свара, смертоубийство. Но староста умер, ему всё равно, а, девочки? Пока был живой, сыновья в рот смотрели папе. Так и мне… Пускай смотрят.
Торжествующий вид самодержицы показывал — решение окончательно.
Двумя днями позднее Горохов выспросил фрейлину Крамер. Вручил мзду, занёс разговор в секретный рапорт, слово в слово.
Данилыч не кривил душой, убеждая Екатерину, — лишь сгущал краски устрашения ради. Кто более близок к гвардейцам, к матросам? Что им Анна? Детей у них не крестит, холодна, вскинет голову с накрученной французской башней — и мимо. Царевна Несмеяна… Женская власть на Руси непривычна, супруга Петра исключение. Царевичу присягнут охотно, к тому же с надеждой избавиться от иноземцев.
Император Карл о своём интересе даёт понять ясно устами Рабутина. Посол всё более пленяется княжеской кухней, Ореховой комнатой, где витает дух великого суверена, где есть некое таинственное амбре, столь благоприятное для бесед конфиденциальных.
— Поделитесь, мой принц! Ваш повар… Что он проделал с мясом?
— Угадайте!
— Пытаюсь… Ощущение бесподобное, райское, уникальное. Кусок тает на языке, вкус… Затрудняюсь определить. Все пряности мира…
Приступать сразу к делу после столь утончённого наслаждения было бы невежливо, да хозяин и не торопит. Он тоже, откинувшись в кресле, поглаживает живот, радушно смеётся.
— Со всего мира? Помилуйте, экселенц, две-три приправы! Так и быть, скажу. Мясо, конечно, самое лучшее. Во-первых, обмазать мёдом. Рецепт наших предков. Мёд смешан с перцем, заметьте! Малость обжарить, затем опять той же смесью и жарить с луком, да почаще поливать красным уксусом.
— Красным? Уксус, мёд… Поразительно! Кстати, в Козелле у бывшей владелицы кухня была высокого класса. Но вы… О, при вас город станет столицей гастрономии!
— А Вена, экселенц? Подозреваю, ей Козел конкурент нежелательный.
— Нет, нет, ошибаетесь! — засмеялся Рабутин. — Вы заждались, друг мой, процедуры тянутся и, кроме того… Между нами… В Вену проникли слухи… Безусловно, её величество вольна поступать, как ей угодно, но царевич не чужой императору, и естественно… Он обеспокоен.
Светлейший подался вперёд, он даже протёр глаза, вскинул брови, выражая крайнее изумление.
— Мы дали повод? Какой же?
Темнит посол. Не слухи, а собственные его писания достигли императора. Чего наплёл? Пусть выскажется.
— Я сам в недоумении, мой принц. Возможно, мы информированы неверно. Дай Бог, если только слухи! Его величество чрезвычайно симпатизирует царевичу. Отстранение его как наследника осложнит наши отношения. Осложнит во многом. Я говорил Остерману… На вас, мой принц, император рассчитывает особенно.
— Весьма польщён, экселенц.
— Это не всё. Слышно, её величество остановила свой выбор на дочери. Весьма неприятно… Голштиния усилится до такой степени, что… может стать опасной для нас. Император весьма озабочен.
— Так что вы хотите от меня, экселенц?
Вопрос риторический, понятно же чего. Светлейший готовил эффект. Приосанился, расправил плечи.
— Заботы его величества — это и мои заботы. Мы союзники. Говорите, говорите!
— Равновесие в германских землях легко нарушить. Нрав Карла Фридриха непредсказуем. Он кукла в руках Бассевича, человека, скажем… весьма непостоянного.
Жестом владыки обвёл Данилыч Ореховую комнату, будто тронный зал свой.
— Пока я здесь, — он выдержал паузу, — Карл Фридрих ничего не посмеет… Я не дам ему ни одного солдата, ни в Петербурге, ни в Голштинии. Доложите от меня его императорскому величеству! А касательно царевича… Он есть прямой, законный наследник, это неизменно.
— Рад слышать от вас. Именно от вас… Так вы сказали, жаркое обмазано мёдом?
Сузил заплывшие глазки, о деле будто забыл, рабутинская манера. Краткость ответа смутила. Что прямой, законный, — давно известно.