Страница 50 из 98
Двадцать три пыжа нашарено на льду, пуля вылетела одна. Откуда взялась? Солдат плакал, будто ума лишился. Сдавалось князю — что-то не договаривает. Трясли его, пинали, холодной водой окатывали, наконец Данилыч пригрозил батогами. Выдавил сквозь стенания:
— Лопоухий со свету сживёт…
Поручик Циммерман, получивший эту кличку за оттопыренные уши, голштинец. Уж его-то не заподозришь… Однако виновен — не в заговоре, а в небрежении. Пьяница, мучитель, учит взвод руганью, кулаком, плетью. Ладно вышло, что голштинец… Убирать, убирать иностранных офицеров!
Дознался князь — стрелял солдат из чужой фузеи, понеже своя в починке. Досталась праздная, от заболевшего, который до того был в карауле у склада. Разрядить не успел, схватили колики в животе, а капрал был в отлучке, бегал к некой мамзель с запиской поручика. Служба в упадке. Голштинец смотрел нагло, ругал русских.
— Капрала я накажу, — сказал князь. — С вас спрошу строже.
— Вы изволяйт. Битте! [140]
И разразился жалобами. Осточертел ему Петербург, солдаты упрямы, глупы, ненавидят его, жалованье грошовое, он не может больше, подаст рапорт.
— Не держим таких.
Вмешается герцог. Пускай, терпенья нет! Властью начальника Данилыч тут же разжаловал офицера, а капрала отправил в карцер.
Спать не хотелось. Дарья напрасно поила соняшником — снадобьем арсеньевским, фамильным, из каких-то трав, подложила подушку, набитую головками мака и ещё чем-то. Лежал, таращил глаза, готовил объясненье для царицы.
Вошёл к ней задыхаясь, теснило грудь. Пахло лекарством, Эльза, прибираясь наспех, бросала в таз примочки. Стало быть, и здесь ночь была беспокойная.
— Александр… Я знаю.
Поглядела милостиво, жалеючи. К ней поспешил зять, его разбудил поручик… Скверный человек, да, скверный, от него надо избавиться. Нет, он не нарочно, но скверный.
Легче стало дышать. Что это с герцогом? Прежде вступался, выгораживал своих, все грехи готов был покрыть. И вот перемена… Ещё на Совете обнаружилось — нет более того вседневного противодействия — глухого, без явных стычек, донимавшего как боль зубная. Уже в гости зовёт… Вишь, чего не хватало Ольденбургу, петуху надутому — места среди высших чинов империи. Чувствует, кому обязан. Царица внушила, верно, радея о согласии вокруг трона.
— Солдата замордовали, — сказал Данилыч. — Окоченел душой. К себе возьму его, лён трепать, что ли.
В возке, скользившем по льду, заснул.
Фортуна ласкова неизменно. Ещё удача! Горохов, ездивший в Польшу с деликатным поручением, прибыл с вестью усладительной.
— Проглотили, батя.
Клюнули на приманку. Как повелось у царя с камратом, так и у него с наперсником — шуткой окрашивают любое дело. Напутствуя, князь вёл речь о золотой рыбке, которую надлежит поймать. Капитан тонул в сугробах, кормил клопов в придорожных корчмах, драгоценную приманку клал под тюфяк, вместе с пистолетом. То был портрет княжны Марии Меншиковой.
— Рамку-то графиня в кофр уложила, — продолжал Горохов, фыркая в усы, гордый исполнением. — А то не ровен час… Лихие люди шатаются.
— Палац каков?
— Из варшавских богатейший, под стать королевскому. Ну, поплоше нашего.
— В кунтушах ходят?
— И чубы висят… А бижутьё [141] редко кажут, воровство страшное. И музыка польская. Медовуху пьют… Ох, забориста медовуха!
— А полячки?
— Г-м! Тоже…
Данилыч рассчитал точно — Сапега в родстве с монархами, сватовство пусть будет со всеми онёрами, как у коронованных особ. Рамку недаром заключили в сокровищницу — в россыпи алмазов крупные изумруды, подношенье царское.
Портрет — малая копия с большого, кисти Таннауэра [142]. Немецкий мастер писал Марию три года назад, писал «на вырост», предвкушая расцвет женских форм. От отца у неё длинное лицо, высокий, узкий лоб — признаки породы, как считают нынче, — и художник усилил их, расширил глаза, глубоко посаженные, детским губкам придал свежесть алого бутона, осанке — грациозную величавость. Прихорашивать чересчур светлейший не велел, говорил живописцу внушительно:
— Она моя дочь, майн герр.
Дочь имперского князя — чего ещё надо? Родословная не вызвала вопросов в Варшаве, Горошку и вступаться не пришлось. За честь считают Сапеги…
Князь на радостях изрядно выпил водки с адъютантом, потом во хмелю, заплетающимся языком объявил домочадцам:
— Едут поляки! Благослови, бог Гименей… Пречистая Дева.
Хорошо бы свадебку справить, не канителить, но нет, негоже — гости жалуют на торжество обручения. Отвести им покои во флигеле, с выходом в зимний сад, под сень широколистых пальм, обставить комнаты так, чтобы глаза разбежались! Монстранц ревельский туда…
В библиотеку внесли стол красного дерева с серебряными накладками, водрузили полупудовый письменный прибор, серебряный же, — отцу жениха. Сорокапятилетний известный в Польше юрист, оратор, Ян Сапега прославился и как историк. По приезде тотчас засел в княжеской библиотеке — продолжать «Историю революций в Римской республике». В духе шляхетских вольностей воспитал сына.
Сапеш, давние союзники Петра, не новички в Петербурге. Пётр Сапега и Мария, бывало, играли в пятнашки, в серсо. О замужестве думала с покорностью, жениха встретила дружески. Наедине им уже не дозволено быть. Почти всегда под надзором старших, они снова дети, невеста скованна — о чём говорить с суженым?
— Вы живёте в Варшаве?
— Да, зимой…
— Есть ли в Варшаве… слон? — Запнулась, забыла французское слово.
— Элефан, — вставил отец.
Наблюдал за дочерью с неодобрением. Недоучила язык, тетеря! За польский сажали — отлынивала. Так лучше по-русски… Не девка — статуя деревянная. Младшую бы сюда, не сплоховала бы. Александра сызмальства гран-кокет [143].
Сватался к ней немецкий принц, по всем статьям годен, кроме одной — мать его родилась в семье простого аптекаря. Урон был бы для престижа…
Молодой Сапега вежлив до сладости, к роскоши княжеской будто холоден. Пойми их, нынешних! Князь, обняв за плечи, показывал ему коллекции — монстров за стеклом, идолов, куски уральского камня, отшлифованные до зеркального блеска. Они понравились больше всего. Теперь — в парадный зал. Вот где дрогнет мужское сердце.
— Мой пантеон, — сказал Данилыч чуть шутливо, но с гордостью.
Вереница гостей, двигавшаяся за ними, тактично приумолкла, оказавшись под славными знамёнами. Десятки их колышутся в токах воздуха, под окнами, обращёнными к Неве, реют над фантомами, над исчезнувшими полками шведов. Под Полтавой разбиты, под Калишем, у Лесной, в Польше, в Померании. Напротив, по левой стене, зеркала и шкафы с трофеями — фузеи, пистолеты, сабли, пики, штыки. Свет с речного простора зеркалами усилен — это Леблон, зодчий короля Франции, так устроил зал. Воздухом виктории дышать… Клинки начищены, отточены, злость затаили, злость поверженных. Приятно щекочет она победителя. Здесь он сам — бронзовый, отлитый навечно. Поколения сменятся, а он всё тот же, не стареющий, стратег, герой сражений, кои со скрижалей гистории не сотрутся.
Как человек, принадлежащий вечности, Данилыч поясняет, — Растрелли, великий мастер, сделал и статую покойного монарха. Дескать, царь и камрат его в бессмертии нерасторжимы.
— Истинное художество, господа!
Запомнит поляк, чью дочь отдают ему. Обручить их здесь, в пантеоне.
Но и княжне немалая честь оказана — на зависть петербургским девицам. К ним посылают сватов, а к Марии искатель руки явился сам, да ещё иностранный. Выходит, к царевне приравнена. Елизавета ещё ждёт суженого из Любека, сына князя-епископа.
— Уж коли мы в таком ранге…
Слова эти стали присказкой Данилыча, хлопочущего по хозяйству. Вместе с маршалком двора Соловьёвым облазил винные погреба, коптильню, кладовые, набитые припасами съестного. В оранжерее выбирал наилучшие абрикосы, яблоки, груши, апельсины, из подвального бассейна — осетра пожирнее, пудовую сёмгу. Хлебосольный хозяин обязан себя превзойти. На стол пиршества — блюда русской кухни и чужеземные, немецкий айсбайн [144], польский бигос; музыка всякая — скрипки, трубы, скоморошьи сопелки, разное пение — русское, украинское, грузинское. Попросить у Кантемира музыкантов-молдаван…
140
Пожалуйста! (от нем… bitte).
141
Драгоценности (от фр bijoux).
142
Таннауэр Иоганн Готфрид (1668–1737) — портретист, родом из Саксонии, с 1710 г. сопровождал Петра I в Прутском походе, стал его придворным портретистом и работал в Петербурге.
143
Большая кокетка (от фр. grande coquette).
144
Зажаренная свиная ножка (от нем. Eisbein).