Страница 11 из 98
— Учил нас отец отечества, ежели потентат [35] токмо сухопутное воинство имеет, он однорукий.
И, обратись к царице:
— Вели, матушка, Сенату частым гребнем чесать, а миллион раздобыть. Без этого не обойдёмся.
Царица соглашалась — ущемлять военных, особенно гвардию, недопустимо. Поступать, как заповедал. Ягужинский ёрзал, терял терпение. Афоризмы Петра и ему известны, упрёки и наставления излишни — он ведь не подчинён князю, служебным рангом выше его.
— Ваша светлость… Должок за вами, я слыхал, именно миллион. Вы бы и внесли…
Данилыч побледнел:
— Видишь, матушка. Позорят раба твоего… Горазды считать в чужой мошне. Я, Павел, в твою не лезу!
Вскочили оба.
— Штилль!
Хлестнула окриком, усмирила. Послушно открыли поставец, налили себе вина, подали стакан и ей.
— Мир, господа! Прозит! [36]
Выпили, поцеловались троекратно. Губы у Ягужинского пухлые, влажные — мазнул по щекам, обслюнявил. Утереть платком князь, однако, не посмел, царица следила пристально.
Отпустила генерал-прокурора в Сенат готовить указ. Данилыч ждал этого, пылая негодованием.
— Матушка, за что поношенье?
Екатерина вдавилась спиной в подушки, тормошила, ласкала котёнка.
— За что унижен твой слуга, за что оплёван, охаян? Велишь, покажу счета.
Подобрал папку с ковра. Отчёты хозяйственные при нём во дворце постоянно, так же как петиции на высочайшее имя — отменить следствие, возвести в градус генералиссимуса. Доступен лишь владетельным особам, так ведь он, князь Священной Римской империи, имеет право.
— Пашка, завистник проклятый…
— Эй!
Грудным голосом, басовито, почти по-царски:
— Александр… Ты много хочешь…
— Матушка…
Оборвала гневно.
— Молчи, Александр, — пилой полоснули латышские согласные. — Ты не один… У меня большая фамилия. Больше не говори мне. Терпенье, мон шер. [37]
— Что ж, воля твоя.
Досаду не сдержал светлейший, выразил, прощаясь без слов, тщательным, сколько возможно, церемонным поклоном.
Мон шер, мон шер… Дружок дорогой — терпи! Угостила, владычица, такое твоё спасибо за верность. Пашке ты удружила…
Данилыч тёр щёки, едучи домой, саднило от Пашкиных губ. Поцелуй иуды. Теперь вконец обнаглеет.
У неё, вишь, фамилия большая! Всем не угодишь, матушка. Волков не насытишь и овец не спасёшь.
Кипел, бранился всю дорогу.
Возок тряхнуло, кони с разбега взяли береговой откос, встали в парадном дворе, охваченном двумя флигелями.
Домашние встретили хозяина добродушно, томились, ожидая дворцовые новости. Дарье бросил беспечно:
— Надурил Пашка.
Варваре скажет больше.
Ход к ней из предспальни князя, в покои во флигеле, примыкающие к детским. Без спроса — ни-ни! Блюдёт этикет боярышня Арсеньева. Постучал. Попугай за дверью крикнул:
— Хальт! [38]
Камеристка в белом передничке сделала книксен — душистая, сдобная плоть. Ущипнул пониже спины, охнула девка и объявила сумбурно:
— Либер [39] князь.
Наборный пол скользок, как лёд, изразцы вымыты мылом — помешана свояченица на чистоте. Всечасно тут скребут и трут, палят ароматное — понеже, считает она, болезни происходят от грязи и вони.
Комочком приютилась в кресле свояченица, поджав ноги под себя, нахлобучив шерстяной платок. Читает книжку.
— Устала я. Невмоготу с вами.
Сразу в атаку…
— С копыт собьёшь этак, милая, — молвил Данилыч. — Заикаться буду.
— Собьёшь тебя, Гог-магог! Ну вас всех!
— Полно, Варенька!
Омрачился притворно. Пустая угроза. Покинет она их на день, на три и заскучает. Повторялось уже. Шастает взад и вперёд, благо собственный дом рядом, на острове.
— Обламываю сыночка твоего, мочи нет. Басурман растёт. Одно занятье — саблей махать. Спать кличешь — брыкается.
— Глуп ещё.
— Кавалер уже… Одиннадцатый год.
Отец хмурит брови, но внутренне умилён. Прочит наследнику карьеру военную. Второй Александр Меншиков, второй тёзка великого македонца [40]. Отношение к именам у Данилыча суеверное. В походах прославит Сашка княжеский род.
— Он говорит — батюшка разве укладывался спать, когда шведов колотил?
Потеплела лицом и возникла прежняя Варвара, молодая, бойкая невеста в тайном ожидании суженого. Ладила паклю под платье, да зря, всё равно выпирал телесный изъян. Жених беспоместный взял бы горбатую, только ефимками позвякивай, так ведь ерепенилась Арсеньева.
— Марья учит французский?
Цель визита не выложит сразу. Разве спешит он или нуждается позарез в совете? Просто так приходит, душу отвести и заодно получить подтвержденье собственным мыслям.
— Учит. Дерзкая стала.
Старшей тринадцать, собой недурна. Немецкий осилила уже. Отец наметил жениха — польского графа Сапегу. Нос дерёт девка, будто краше её на свете нет. Санька на год младше, егоза, звонок в доме, всё ещё в детстве пребывает.
— Дура Санька. Дразнит брата. Царапаются…
— Златая пора, — вздохнул Данилыч. — Вот царица наша… Зрелые лета, а ума у неё…
— Не совладал?
Выронила книжку, развеселилась. Верхняя губка, арсеньевская губка, уголком вперёд, вздрагивает от любопытства, открывает мелкие беличьи зубки.
— Вожжа под хвост… Забылась. Что она без меня!
— А ты без неё?
Беспощадна Варвара. «Не сумел совладать» — куснула в больное место. Усмешка чуть свысока, боярская, и всё-таки терпит безродный князь, терпит безропотно, с неким сладострастьем даже. Не потому ли, что винит себя — настоять надо было, купить ей мужа да привести, благословить…
Рассказал о случившемся во дворце подробно. Царица удивила его и расстроила. Пашке наглость с рук сошла. Стало быть, он в авантаже… Ей бы опереться на друга испытанного и власти ему прибавить — отменой следствия, высоким градусом.
— Накось, помирила… Бояться ей нечего. Коли я с ней да гвардия, любого обломаем.
— Ишь ты, Аника-воин!
— Разве не так?
— Ой, пресветлый! Царскую палку тебе не поднять.
— Дай срок!
Вспоминая неудачу, Данилыч пришёл в неистовство. С Пашкой мир невозможен, он козни строит, задирает первый, ядом брызжет.
— Вижу, — Варвара покачала головой с грустью. — Вижу, каков мир у вас. До первой драки. А Катерина… Каково бедной, между двух огней! Умна ведь баба-то… Она и тебя выручает, а то прёшь напролом. Надорвёшься… Нынче другое требуется.
— Чего другое?
— Рафинэ [41].
Сощурилась, будто нитку в иголку вдела. Искорки в тёмно-серых запавших глазах. Спросила, знает ли пресветлый, что значит рафинэ. Он отмахнулся. Солдат он, груб, прощенья просит — не рафинирован.
— Самодержица… Миротворица… решила быть доброй со всеми, блаженная Екатерина.
— Дай-то Бог!
— Возомнила о себе…
Гвардейцы в то утро под окнами дворца голосили — отец наш умер, мать наша жива. Вот и смутили бабу… Забыла, как супруг её, великий царь поступал.
— Палку кто-то должен взять, милая. Без палки нельзя, слабого правителя в грош не ставят. Речено ведь — презренье подданных опаснее, чем ненависть.
Мудрость этой сентенции, услышанной давно, в пьяной компании, поражает князя. Участник трудов и борений Петра, он вынес убеждение — доброе, справедливое достигается лишь понужденьем. Люди, ведомые твёрдо, грозно, славят монарха, лобызают палку, которая бьёт их и учит.
— Кабы мы с государем разлюбезно да рафинэ… Где бы мы были? В сырой земле, миленькая… Стрельцы бунтовали, ты ещё сопливая была… Как с ними, скажи! Может, рафинэ?
Данилыч вскочил. Пожалуй, довольно.
35
Властелин (от нем. Potentat).
36
Ваше здоровье! (от нем prosit).
37
Дорогой (от фр. mon cher).
38
Стой! (от нем. halt).
39
Дорогой (от нем. lieber).
40
Имеется в виду Александр Македонский (356–323 до н. э.), полководец и царь Македонии.
41
Здесь: тонкость (от фр. raffine).