Страница 6 из 96
— К черту всех женщин!
Он был взбешен, зол на самого себя, зол на весь свет. Он ходил по мастерской, отшвыривая ногой попадавшиеся на пути предметы и продолжая громко браниться. Как он был прав, не пуская к себе ни одной женщины! Эти негодницы всегда как-нибудь да одурачат вас! Кто может поручиться, что эта девчонка, такая невинная с виду, не издевалась над ним? Ведь он поверил-таки всем ее россказням. Теперь он вновь начал во всем сомневаться; что-что, но вдова генерала — это уж чересчур! Да и крушение поезда!.. А чего стоил извозчик? В жизни ничего подобного не случается! А рот у нее какой… И выражение лица, когда она уходила. Но с какой целью, зачем она врала? Такая ложь не имеет никакого смысла, необъяснима — искусство ради искусства! Сейчас она, наверное, смеется над ним!
Он схватил ширму и в ярости швырнул ее в угол. Убирай теперь за ней! Когда он увидел, что таз, полотенце, мыло — все на своем месте, его обозлила неприбранная постель; с преувеличенной поспешностью он начал ее стелить, взбивая обеими руками матрас и подушку; они еще сохранили теплоту тела Кристины, и он задохнулся от исходившего от них чистого аромата юности. Чтобы прийти в себя, он окунул голову в воду, но, вытираясь полотенцем, вновь вдохнул тот же нежный дурманящий аромат девственности, который разливался по всей мастерской и не давал ему покоя. Клод принялся за шоколад и, глотая его прямо из кастрюльки, не переставал ругаться: его обуревала лихорадочная жажда деятельности, и, торопясь приступить к работе, он запихивал в рот огромные куски хлеба.
— Здесь можно околеть от жары! — внезапно закричал он. — Это из-за жары я совсем развинтился.
Однако солнце уже не светило в окно, и в мастерской стало прохладнее.
Клод отворил форточку, находившуюся на уровне гребня крыши, и с облегчением вдыхал порывистый свежий ветер. Потом он взял в руки набросок с головы Кристины и, разглядывая его, надолго забылся.
В полдень, когда Клод все еще работал над картиной, раздался хорошо ему знакомый стук в дверь. Инстинктивным, безотчетным движением художник всунул в папку набросок с головы Кристины, по которому он переделывал женское лицо центральной фигуры. Спрятав рисунок, он отпер дверь.
— Почему так рано, Пьер?
Вошел друг его детства Пьер Сандоз, двадцатидвухлетний брюнет, с круглой головой, коротким носом и добрыми глазами на волевом, энергичном лице, окаймленном едва пробивающейся бородкой.
— Я пораньше управился с завтраком, мне хотелось как можно дольше попозировать тебе… Черт возьми! Ты продвинулся! — Он уставился на картину и тут же заметил: — Смотри-ка! Ты изменил тип женского лица.
Наступило молчание, оба разглядывали картину. Полотно, размером пять на три, было целиком записано, но только немногие детали носили законченный характер. Сделанный, по-видимому, одним махом, общий набросок был великолепен в своей незавершенности, пленял яркими, живыми красками. Лесная поляна, обрамленная густой зеленью, была насквозь пронизана солнцем, налево уходила темная аллея лишь с одним световым бликом вдали. На траве, во всем великолепии июньского цветения, закинув руку за голову, полузакрыв глаза, лежала, улыбаясь, обнаженная женщина, подставляя грудь золотым лучам, в которых она купалась. В глубине две маленькие женские фигурки, брюнетка и блондинка, тоже обнаженные, смеясь, боролись друг с другом, ярко выделяясь на зелени листвы пленительной световой гаммой. Художнику, очевидно, нужен был на первом плане контрастирующий черный цвет, и он вышел из положения, посадив мужчину в черной бархатной куртке. Мужчина был повернут спиной к зрителю, виднелась только его левая рука, на которую он облокотился, полулежа в траве.
— Очень хорошо намечена лежащая женщина, — промолвил наконец Сандоз, — однако тебе, черт побери, предстоит еще огромная работа!
Пожирая горящими глазами свое произведение, Клод сказал в порыве откровенности:
— Так ведь до выставки уйма времени. За полгода можно управиться! На этот раз, может быть, я сумею доказать самому себе, что я не совсем тупица.
Он стоял и посвистывал, восхищенный наброском, который ему удалось сделать с головы Кристины, волна вдохновения и надежд подхватила его. Такое состояние, как правило, кончалось у художника приступом отчаяния перед своим бессилием воплотить природу.
— Хватит лентяйничать! Коли пришел, за дело!
Сандоз, чтобы избавить Клода от расходов на натурщика, по дружбе предложил позировать ему для мужской фигуры на переднем плане. Он был свободен только по воскресеньям, и Клод полагал, что достаточно будет четырех-пяти сеансов, чтобы портрет был готов. Сандоз уже надевал бархатную куртку, когда его осенило.
— А ты-то, наверное, еще не завтракал? Как встал, так и работал все время… Спустись вниз, съешь котлету, я подожду.
Клод и слышать не хотел о том, чтобы терять время.
— Да нет же, я позавтракал, гляди, вон кастрюля!.. И видишь, еще горбушка хлеба осталась. Можно доесть… Скорей, скорей за дело, ленивец! — Клод уже взялся за палитру и, выбирая кисти, спросил: — А что, Дюбюш зайдет за нами сегодня?
— Да, к пяти часам.
— Вот и отлично! Мы пойдем обедать все вместе… Ты готов? Откинь руку левее, а голову опусти.
Сандоз принял требуемую позу и, подсунув под себя подушки, расположился на диване. Он сидел спиной к Клоду, но это не мешало им разговаривать; Сандоз рассказывал, что сегодня утром он получил письмо из Плассана, маленького провансальского городка, где они учились вместе с Клодом с самых младших классов коллежа. Исчерпав эту тему, оба замолчали. Один работал, забыв обо всем на свете, другой, застыв в неподвижной позе, погрузился в сонливость.
В девятилетием возрасте Клоду посчастливилось выбраться из Парижа и вернуться в тот уголок Прованса, где он родился. Бездельник отец бросил его мать, которая зарабатывала на жизнь стиркой. Потом она вышла замуж за честного рабочего, пленив его белизной своей кожи. Оба были очень трудолюбивы, но никак не могли свести концы с концами. Поэтому они с благодарностью приняли предложение одного старого провансальца поместить Клода в коллеж родного города. Старый чудак, страстный любитель живописи, случайно увидел рисунки мальчугана и был поражен ими. В течение семи лет до старшего класса Клод оставался на Юге, сперва пансионером коллежа, потом экстерном, живя у своего благодетеля. Однажды утром старика нашли мертвым в постели, его хватил удар.
Он завещал Клоду ренту в тысячу франков с правом распоряжаться капиталом по достижении двадцати пяти лет. Охваченный страстью к живописи, Клод тотчас же покинул коллеж, даже и не подумав сдавать экзамен на степень бакалавра, и устремился в Париж, где уже находился его друг Сандоз.
В плассанском коллеже, с самого первого класса, было трое «неразлучных»: так называли Клода Лантье, Пьера Сандоза и Луи Дюбюша. Однолетки, с разницей в несколько месяцев, все трое происходили из различных слоев общества и по характеру не были схожи, но сразу же почувствовали себя неразрывно связанными тайным сродством еще не вполне ими осознанных честолюбивых устремлений, пробуждением интеллекта, что возвышало их над грубой, шумной толпой лентяев и драчунов. Отец Сандоза, испанец, эмигрировавший во Францию по политическим причинам, открыл возле Плассана бумажную фабрику, где применял новые машины своего собственного изобретения. Он умер, преследуемый всеобщей злобой, и оставил свою вдову в чрезвычайно тяжелом положении, отягощенной целой серией темных судебных процессов, на которые ушло все его состояние. Мать Сандоза, уроженка Бургундии, возненавидела провансальцев, считая их виновниками всех своих несчастий, включая неизлечимую болезнь — паралич. Она переехала с сыном в Париж, где он поступил на службу и содержал ее на свое скудное жалованье, не оставляя мечты о литературной славе. Дюбюш был старшим сыном плассанской булочницы, очень честолюбивой, суровой женщины, которая отправила сына в Париж, рассчитывая получить впоследствии триста процентов с капитала, затраченного на его образование. Дюбюш посещал курс в Академии художеств, готовясь стать архитектором и перебиваясь на скудные гроши, которые ему высылали родители.