Страница 4 из 15
Он и решил, чтоб поутру Хильдегарде увела Лисица — ключница. Она взяла свейку за руку и щебетала про княжон, про князя — что разрешил дочерям с ней знакомиться, про то, как рады будут её видеть, чем накормят, чем пожалуют — совсем заговорила, даром что холопка. Потом Хильдико узнала от Святчи, что Лисютка — дочь свободного людина, а в неволю пришла сама, от голодной да тесной жизни, понадеявшись на сытость, на доверие и что какой-нибудь дружинник её выберет.
— Батька со своей как поругается, всегда к ней идёт, — говорил Святополк. — Брал бы её. С такой мачехой я б ужился.
В пушистых волосах цвета мокрого песка блестели серебряные подвески, как ракушки на морском берегу. По лицу и по рукам песчинками рассыпаны веснушки. Вся текучая, зыбкая, звонкая — будто вязнешь в ней, не отпускает.
Провела мимо гридницы,[24] покоев княжьих — переходом, да в отдельную избу, со светлицей и спальней.
В переходе, и без того узком, ворох соломы — ночевали здесь в жару. Где девушки ели, шили приданое и посидельничали — посреди пола очаг, по старинке. Вдоль стен — лавки, прялки, сундуки. Против каменного ложа Сварожича… истукан золочёный — как у чудинов? На пороге стало видно — не истукан. Девушка, солнцем одетая, оттого и кожа смуглая золотится, ожерелья сверкают и вышивка, а под ряснами и колтами[25] сразу и не разберёшь, что волосы черны как уголь. Ползут по плечам, по коленям — до полу. На одной косе куница, векши, ласка, на другой — утицы, селезень и выводок жабий. Бронзой, златом переливаются, зрачками сверлёными на вошедших смотрят. У самой зрачки неподвижные, жёлтым ободом обведённые, как изъян в сердоликовом камне. Хильдико показалось, что они с глухой стенкой — как зеркало, хоть и далеко стояла, и не разглядеть.
Лисица поклонилась, точно хвост поджала, и обратно юркнула, за двери. Как перед змеёй.
Хильдико застыла на пороге.
— Здравствуй, варяжская гостья, — рот княжны улыбнулся, будто единственный оттаял из заледенелой глыбы. — Что пленницей смотришь? Проходи, угощайся.
Ожила рука в витом обручье, провела над посудой, расставленной тут же, на лавке, над свободным местом рядом и вернулась к высоко повязанному поясу и округлому животу.
Хильдико послушно подошла, только сейчас заметив, что на очаге дымится что-то. Её ждали, для неё варили. Но она не видела ни котла, ни посуды, ни того, чем покои убраны. Только хозяйка — с непокрытыми волосами, заплетёнными в две косы, по лицу — девица, по животу — баба.
Хильдегарде набралась смелости:
— Ты Рогнеда?
— Да, — княжна повернула к ней голову. Хильдико вздрогнула. Она, оказывается, двигаться умеет. — А тебя как зовут, я забыла, не сердись.
Хильдико назвала себя.
— Стола нет, извини. Унесли вчера. Отцу допировать не хватило: там разбили один. Ты ж вчера не была?
— Нет.
— Я была. Ты такое веселье пропустила. Вон, Любашка скажет.
Из опочивальни чёрной павушкой выплыла вторая сестра. Эта одета попроще и глядит веселей, только худая очень. Небось вчера для жениха три рубашки надевала. Вот увидит Аскольд эти мощи и после первой же ночи отошлёт назад.
Любашка придвинулась поближе, упёрлась локтями в колени, подбородком в ладони.
— А ты похожа на брата…
Что тут скажешь? Вроде как от одного отца, от одной матери.
— Знаешь, я боялась, что не узнаю его или что он подурнеет. Ну, там, глаз выбьют, мало ли…
— Хорошо бы…
— Что, гулять не пускает? Вот почему ты такая хмурая! — Рогнеда вмиг оттаяла вся, и глаза стали человеческие, и лицо ожило, и руки. — Я в твоём возрасте тоже гулять любила. Дверь запрут — я в окно. Окно заколотят — я змейкой да в погреб…
— Только ты сначала дверь два раза высадила, — напомнила Любомира.
— А ты откуда знаешь? Ты ж спала.
— Да уснёшь тут.
Так вот она кто. Змея.
— Ну расскажи, как ты ехала? Что видела? В Нове-Граде была?
— Нове-Граде? А, Хольмгард…[26] Нет, мы по Даугаве и по Припяти.
— Ах, у вас же там данники.
— Да.
— Янтаря много? — загорелись глаза у Любашки.
— Нам хватает.
Вишь чего захотела, позарилась.
Любомира наклонилась совсем близко. Так подносят лучину к замочной скважине, чтоб отпереть в темноте. И ноздри у неё красиво вырезаны — как наконечник у стрелы.
— Значит, поморяне пропустили. А дрегва? — продолжала допрашивать старшая.
— Дреговичи сейчас смирные. После того, как ваши им показали, что нехорошо соседей теснить.
— Так и ваши тоже. Твой брат ведь отцу нашему помогал.
— Правильно, они там с этими… Бергами…
— Берзичами?
— Ну да. Влезли, в общем, куда не просили, на чужое хозяйство, ну и ятвягам аукнулось, а те — на Даугаву, а там у брата данники, — Хильдегарде наконец почувствовала себя свободно.
— Но они вроде до этого побратались? Отец с Акольдом? — задумалась Любомира.
— Да, он торговать ходил мимо нас, останавливался тут… Э, сестрица, да ты про мужа своего наречённого и не знаешь ничего…
— Меньше знаешь — крепче спишь.
А вот это правильно.
— Хорошо, когда конница есть, — вставила Хильдико.
— Хорошо, — согласилась младшая княжна. — Если даже варяги завидуют.
Рогнеда усмехнулась:
— Кому завидуют-то? Если бы меня полянин тот не вернул, да отступное табуном аварским не заплатил, таскались бы они пешком, как последние холопы…
Значит, была уже замужем. Второй раз не хочет. Боится.
Тут под лавкой зашуршало. Рогнеда крикнула:
— Добричка! Вылезай уже, никто тебя не съест! Ты что там делаешь?
— Куколку шью. Племянницам.
Из-за Любомириных ног вылезла тоненькая девочка с лоскутками в руках.
— Племянницам? — удивилась Хильдико.
— Не смотри так. Мои они. Всё уже знаешь? Не иначе, братец разболтал. Про полумачеху нашу тоже разболтал? Не ищи её здесь, она с нами не живёт. С челядинками — там ей и место.
Рука в витом обручье указала в окно — на угол пристроя. Смыкался он, видимо, со спальней, и ход наверняка был там же.
— Уж если ты так жаждешь брату глаз выбить, то нашему Светану — язык пора укоротить. Им бы каждому отрезать что-нибудь — милые люди были бы.
Любашка захохотала:
— Добрая ты, сестрица! А они, наверно, о нас так же говорят…
— А нам резать нечего!
И обе заливаются.
Доброгнева улыбалась. Понимала уже.
— Чего шумите? Маленькая спит, — вошла ещё одна молодица, тоже на сносях.
— Сама-то что встала? — откликнулась Рогнеда. — Если четвёртого потеряешь, я тебя живую закопаю.
Это была невестка.
— Если ты у него жизнь не заберёшь — не потеряю. Те трое, которых ты тут наприносила, а сидеть с ними я должна — это мои дети должны быть! Мои!
Любашка вскочила:
— Мила, Мила, что ты сама-то заводишь? Сейчас сама разбудишь. Иди отдыхай.
И хотела её проводить, но Мила — Людмила, если Хильдико правильно помнила — оттолкнула золовку:
— А ты мне не указывай. Сначала сопли оботри.
И скрылась в сенях.
— Сейчас нажалуется на меня, — сказала Рогнеда так, чтобы невестка услышала. — Любашка, поди скажи девкам, пусть ткацкий стан наладят. После обеда засяду.
Любомира ушла в почивальню, за стеной хлопнула ещё одна дверь. Точно, смежные.
— Вот так вот мы живём, — вздохнула Рогнеда и взяла посмотреть Доброгневину работу.
Наконец вернулась Людмила, с девушками не села — закрылась в спальне.
Скоро явился князь. Позвал старшую дочь выйти.
Добричка, оставшись вдвоём с Хильдико, зашептала:
— А вы через лес шли?
— Да.
— А мельницу вы там не видели?
— Какую мельницу? Я думала, мельница на реке, под городом.
— Да не такую, — глаза девочки просто светились. — Говорят, глубоко в лесу есть мельница. Не простая, а волшебная какая-то…
Хильдико пожала плечами. Она больше слушала, что происходит за дверью. «Не смей оставлять!» — уловила она слова князя.
24
Гридница — зал, где пировала дружина.
25
Колты — парные височные подвески.
26
Хольмгард — Новгород по-скандинавски.