Годы в седле

Когда шли обратно, худощавый старичок в пенсне придержал меня за рукав.

— Господин Чечевичкин, кажется, ваш близкий знакомый? Так уж вы, голубчик, предупредите его: военное начальство что-то пронюхало. А ведь за сношения с бунтовщиками — военно-полевой суд...

В палатке, где мы жили, Чечевичкин был не один. К нему зашел «посумерничать» почтальон Стефанюк. Я сообщил о разговоре у есаула, о предупреждении инженера-путейца. Стефанюк встревожился, стал строить догадки, какая сволочь могла донести на человека, рисковавшего ради всех своей жизнью.

Чечевичкин успокоил приятеля:

— Если бы шпик был среди нас, он, конечно, указал бы, кто именно ходил в кишлак... Скорее всего донес агент, засланный жандармерией в стан восставших.

Стефанюк предложил:

— Надо сказать рабочим, чтобы они не болтали лишнего при казаках.

Чечевичкин возразил:  

— Зачем? Инженеры смолчали, а уж рабочие и подавно не проболтаются.

— А пленные?

— И они — не господа.

Все же мы со Стефанкжом решили на всякий случай побеседовать с людьми. Он взял на себя телеграфистов и почтовиков, я — венгров. Сразу же и направились каждый к своим.

Военнопленные сидели кружком у костра. Поздоровался. Мне ответили приветливо, пригласили к огоньку. Присел на старую шпалу. Исподволь повел речь о встрече Чечевичкина с повстанцами. Оказалось, что об этом знали многие и все восхищались смелостью Степана. Тогда я прямо объяснил цель своего визита.

Старший команды венгров унтер-офицер Месарош заверил:

— Мы понимаем. Никто ничего не видел и не знает.

Он перевел суть моей просьбы тем, кто плохо знал русский. Они согласно закивали головами.

Мне жали руку, хлопали по плечам. А итог нашей беседе подвел старый солдат Йожеф Тот:

— С этот час мы все забыл, что интересно есаул.

Поблагодарив новых друзей, я было собрался уйти. Но подскочил румяный толстяк — повар Фаркаш. В руке его дымилась миска.

— То мадьярски гуляш. Просим.

Кормили военнопленных неплохо. Железнодорожное начальство радо было, что заполучило почти даровую рабочую силу, и не скупилось на харчи. Сытый человек и трудится лучше. А если учесть, что сроки были жесткие и малейшее промедление грозило администрации серьезными неприятностями, то поневоле приходилось заискивать даже и перед военнопленными.

Команда, которую возглавлял Андраш Месарош, жила укладом рабочей артели. Вдали от лагерного руководства люди отбросили опостылевшую субординацию. Из старшего унтер-офицера Месарош, по существу, превратился в старосту. Венгры с нетерпением ждали конца войны и, конечно, возвращения на родину.

За месяц совместной работы я подружился с моими  новыми знакомыми, особенно с Месарошем. Он тоже восстанавливал связь. Столбы «правительственного» и железнодорожного телеграфов тянулись рядом, и мы часто помогали друг другу. Когда повстанцы издали обстреливали охрану и в воздухе противно свистели пули, я предпочитал спускаться на землю. Месарош же продолжал свое дело и сверху подтрунивал надо мной.

2

28 февраля ровно в десять я был в обкоме. Чечевичкин сказал, что ему поручено подобрать надежного человека, знающего средства связи, и направить его на станцию Каган в распоряжение товарища Ф. И. Колесова.

— Мы с Гущей посоветовались и решили командировать тебя. Двух помощников подберешь сам. Есть кто на примете?

— Дядя Степа, а что если взять Месароша и Тота?

— Это тех мадьяр, что с нами в шестнадцатом работали? А согласятся? Ведь с эмиром у нас дела такие, что может и до драки дойти.

Я уверил Чечевичкина, что венгров это не испугает. Они даже в Красную гвардию хотели вступить.

— Хорошо, повидайся с ними, договорись. Вместе завтра с утра зайдете к Смирнову в облисполком, получите документы. А чтобы был в курсе, послушай...

Чечевичкин рассказал, что еще в двадцатых числах февраля, когда председатель Совнаркома Туркестанской республики Ф. И. Колесов был в Самарканде, состоялось совещание партактива. Обсуждался вопрос о взаимоотношениях с Бухарским ханством. Колесов сообщил, что там зреет вооруженное восстание и правительство Советского Туркестана, решило оказать всемерную помощь бухарским трудящимся. Самаркандцам предлагалось выделить вооруженный отряд, который бы к началу марта 1918 года прибыл на станцию Каган.

Возникшее на территории Средней Азии еще в XVI веке Бухарское ханство было типичным феодальным государством Востока. С 1868 года оно находилось в вассальной зависимости от России. Население,  состоявшее из узбеков, таджиков, туркмен и других народностей, жило в темноте и невежестве, зверски эксплуатировалось и русскими колонизаторами, и местными феодалами — беками и баями.

Вскоре после Февральской революции на станции Каган, в Новой Бухаре и некоторых других русских поселениях, расположенных в границах ханства, образовались Советы рабочих и крестьянских депутатов. Их деятельность революционизировала широкие массы местного населения. И 7 апреля 1917 года бухарский эмир Сеид Алимхан вынужден был обнародовать манифест о том, что «единственной основой всех улучшений и полезных изменений может быть лишь священный шариат», то есть защищающее интересы феодалов и купцов мусульманское законодательство. Этот документ, обещавший некоторые куцые реформы, восторженно встретила молодая национальная буржуазия. Однако Алимхан не спешил выполнять обещания. Более того, он подверг жестокому преследованию младобухарцев — членов местной буржуазной партии, которые попытались организовать демонстрацию по поводу манифеста.

Правительство Советского Туркестана приложило немало усилий для установления добрососедских отношений с Бухарским ханством. Руководствуясь принципами ленинской национальной политики, оно уже 24 ноября 1917 года признало независимость Бухары и не вмешивалось в ее внутренние дела. Но иначе вел себя Сеид Алимхан. Идя на поводу у английских империалистов и русских белогвардейцев, он стремился превратить свое ханство в опорный пункт среднеазиатской контрреволюции.

Сеид Алимхан никак не мог примириться с тем, что под влиянием Октября все смелее и активнее становились младобухарцы. Последние, однако, видели свой политический и общественный идеал отнюдь не в советизации Бухары, а лишь в том, чтобы заменить феодальные порядки буржуазными и несколько ограничить власть эмира. Но была среди местной буржуазии и левая группа, которая выступала за полное уничтожение монархии. Обратившись за помощью к правительству Советского Туркестана, она уверяла, что «кризис назрел» и стоит-де красным войскам подойти к Старой Бухаре, произвести хоть один выстрел, как «пятнадцать тысяч революционеров поднимут восстание и свергнут эмира».

Решив помочь народному движению, Совнарком Туркреспублики надеялся обойтись без выстрелов. Мыслилось, что для этого будет достаточно только присутствия наших войск у границ ханства.

Начинать войну с Сеидом Алимханом было не в наших интересах. Туркестанская республика и без того истекала кровью. Для бухарской экспедиции удалось выделить лишь около тысячи бойцов. Это были плохо вооруженные отряды, собранные со всех концов Туркестана. Даже самаркандский гарнизон, считавшийся одним из самых сильных, смог направить в Каган только «бронелетучку» с ротой пехоты и взводом конницы — всего 120 человек...

Прямо от Чечевичкина я отправился в лагерь военнопленных. Это был огромный барачный городок на окраине Самарканда. После революции он не охранялся. Внутренний порядок поддерживали сами военнопленные. У ворот дежурил венгр. Я попросил вызвать старшего унтер-офицера Андраша Месароша или рядового Йожефа Тота.

Дежурный ушел и вскоре появился в сопровождении моих друзей. Мы тепло обнялись. Я кратко сообщил цель визита. Они охотно согласились ехать со мной. На вопрос, надо ли переговорить с лагерным начальством, Месарош ответил:

— Не стоит. Мы сами... как это... с усами.