Гневное небо Испании

Посмотрел я на Панфилова, Смолякова, Кригина, Лопеса и прочел в их глазах то, что чувствовал сердцем сам.

Отдаю приказ на вылет всей эскадрильи. Надо было видеть, как обрадовались этому все стоявшие у КП. Механики-испанцы бросились к своим самолетам, а летчики за ними, проявив при этом завидные спринтерские способности. Не прошло и пяти минут, как эскадрилья оказалась готовой к вылету. Заработали моторы.

Я находился уже в кабине, когда около машины появился начальник штаба Кригин. Он запыхался и выглядел очень взволнованным:

— Александр Иванович… Александр Иванович!

— Знаю, о чем хочешь спросить, Михаил Викторович.

— Так как же?

— Доложишь на КП ВВС о вылете эскадрильи, когда мы будем в воздухе. Понятно?

Кригин закричал:

— Ясно, ясно, товарищ командир.

Что и говорить, конечно, не я один понимал, что сделать мы можем очень немногое. Но иначе поступить не позволяла совесть. Сбить с врага спесь безнаказанности, деморализовать орудийные расчеты на палубах, сорвать хоть малую часть планов врага. Допустим, мы не вылетели бы. Как после этого мы смогли бы спокойно смотреть в глаза нашим боевым друзьям — испанцам?

Взлетев, мы пошли в сторону южной окраины Валенсии, набирая высоту по маршруту. К берегу с белым кружевом прибоя подошли, держась на высоте 1500 метров. И сразу увидели на изумрудной глади моря корабли противника. Они находились примерно в пяти милях от Валенсии и вели обстрел пригородов. Впереди шел крейсер, а за ним в кильватере два эсминца. На море небольшая волна, и корабли будто легкими облаками обволакивались брызгами воды и пороховым дымом.

Видимо, услышав шум моторов, но не видя, какие самолеты идут на них, корабли прекратили обстрел. Это уже было кое-что!

Подал команду приготовиться к атаке. Теперь важно стало другое. Нужно было зайти на крейсер с таким расчетом, чтобы его корпус прикрывал нас от зениток эсминцев. Раз уж корабли шли в кильватере, то следовало воспользоваться этим и предельно уменьшить количество стволов, которые могли бить по нашим машинам.

Тем временем четверка — Соборнов, Шубин, Ильин и Конев, отделившись от группы, начала заходить на эсминцы. Такой атакой они в свою очередь принимали огонь на себя, отвлекали врага, прикрывая основные силы эскадрильи, шедшие на крейсер. Их решение было вполне оправданным и разумным.

Мы направились на корабли, как на обычные наземные цели, прикрытые плотным зенитным огнем. Атаковали, применяя противозенитный маневр не только при обстреле корабля, но и на выходе из атаки, меняя курс, высоту, лишая зенитчиков противника возможности получить правильные исходные данные для прицельной стрельбы. Чтобы рассредоточить огонь по самолетам, выходящим из атаки, мы взаимно прикрывали друг друга. В то время когда одна четверка истребителей выходила из атаки, другая уже обстреливала судно, принимая на себя огонь зениток.

Едва мы легли на боевой курс, как крейсер окутался пороховым дымом, ощетинился огнем. Особенно неистовствовали малокалиберная зенитная артиллерия и пулеметы. Навстречу истребителям полетели буквально снопы трассирующих пуль и снарядов. Казалось, мы двигались к цели в каком-то огненном коридоре, который становился все уже и уже по мере нашего подхода к цели. Уму непостижимо, каким образом нам удавалось проскакивать этот смертоносный заслон и в свою очередь, сжав зубы, давить на гашетки скорострельных пулеметов. Мы открывали стрельбу с высоты метров семисот, вели ее короткими очередями, снижаясь до ста метров. Иногда казалось, что видим лица зенитчиков и пулеметчиков противника. На большой скорости низом веером расходились в стороны.

Активно и умело действовала также четверка Соборнова: она промчалась вдоль кильватерного строя эсминцев, поочередно обстреляв корабли.

Была какая-то отчаянная смелость в наших молниеносных действиях. Враг, хотя и сопротивлялся, но был ошеломлен.

Затем мы действительно, подобно стае мошек, ринулись на крейсер противника с разных направлений. И снова зенитчики франкистов оказались в растерянности, не зная, очевидно, кого из нас предпочесть.

Особенно тяжело приходилось звену Соборнова, которое атаковало эсминцы: оно принимало на себя всю мощь их зенитных средств. Но в то же время четверка прекрасно выполняла свою задачу: нас зенитки и пулеметы эскадренных миноносцев не беспокоили.

Каждый раз, выйдя из очередной атаки, я с тревогой следил за самолетами товарищей. Все ли целы? Ведь падение в море грозило больше чем гибелью — пленом. И мы ничем не смогли бы помочь своему боевому другу. Кроме того, я понимал, что, приняв решение на атаку кораблей без ведома командования, я взял на себя и всю полноту ответственности за операцию. Правда, будучи командиром группы И-16, я имел право в ряде случаев принимать самостоятельные решения. Однако, по совести-то, я знал, что имел время и возможность доложить на КП ВВС о цели вылета.

В схватке с кораблями мы были словно заговоренными от снарядов и пуль. Или дерзкий наш наскок оказался столь неожиданным для противника, столь нелепым с точки зрения тогдашних представлений о действиях истребителей, что франкисты приняли нас за сумасшедших. Так или иначе, однако корабли сделали разворот «все вдруг» и начали уходить мористее.

Мы продолжали атаки, пока не израсходовали весь боекомплект.

«Добились мы своего! — думал я. — Не все же на крейсере заковано в броню. Какой-никакой, а урон ему нанесли. Да и главное не в этом. Главное — корабли противника прекратили обстрел побережья. Мы пресекли убийство врагом десятков, а может быть, и сотен мирных жителей, предотвратили разрушение их жилищ, повреждение оборонных предприятий. Ведь франкисты сознательно вели огонь по пригородам! Все-таки мы поступили правильно, что вылетели…»

Мысленно я уже начинал словно оправдываться перед командованием за поспешность самостоятельного решения. А тем временем, не потеряв ни одного самолета, мы в четком строю возвращались на свой аэродром. Испанские товарищи устроили нам торжественную встречу. На земле мы возбужденно обсуждали подробности столь необычного вылета эскадрильи Смолякова, состоящей из двенадцати самолетов. Я был тринадцатым. Благополучное выполнение задачи и возвращение подняло у нас настроение. Если же говорить о самом числе «тринадцать», то оно вызвало поток нескончаемых шуток по поводу счастливой чертовой дюжины.

Доложив дежурному на КП ВВС о результатах вылета (Евгения Саввича на месте не оказалось), мы поехали завтракать, решив, что если разноса за самовольные действия не миновать, то услышать его на сытый желудок куда легче.

Возбуждение еще не остыло, когда мы приехали в Ла-Сенью. И хотя есть хотелось зверски — энергии этот налет потребовал немалой, — летчики продолжали за столами вслух вспоминать то один, то другой эпизод схватки с кораблями.

Если бы не предвидение возможного нагоняя от Птухина, я, наверное, радовался и веселился бы не менее других, но неопределенность в оценке моего решения на вылет несколько понижала мое настроение. Я смотрел на парней — да что там! — мужчин, которые вели себя, как первоклашки на перемене, и думал, что им сейчас хоть палец покажи — зальются смехом. Пожалуй, лишь посторонний мог не понять, почему дурачатся эти взрослые люди. Ведь они только что смотрели в глаза смерти, собрав в кулак волю, неслись навстречу пулеметному и артиллерийскому огню. А теперь они празднуют прекраснейший праздник — день своей жизни. Чудесные парни! Сколько благодарностей и сколько молитв произнесено в их честь сегодня тысячами испанских женщин, детей и стариков — людьми, не знающими даже их имен.

Пилот-крепыш Василий Лисин с набитым ртом пытался передать перипетии налета одними движениями рук и походил на немого. Потом, проглотив очередную порцию мяса, обрел наконец дар речи:

— Ну, думаю, прощай, мама! Прямо в пекло лезем — идешь на корабль так, словно каждое орудие, каждый пулемет только по тебе и стреляет. Площадь-то корабля с высоты — с гулькин нос, а весь огнем ощетинился. Думается, любой метр палубы бьет по тебе. Трассирующие пули вокруг шмыгают. Ну, было бы их не видно — одно дело, а ведь они, шельмы, сами показывают: вот выше пролетела, вот ниже… Зенитные снаряды стонут кругом. Иногда этакий огненный всплеск, а потом ватный комочек так близко распустится, что чувствуешь, будто шатнуло машину…