В походах и боях

В ходе событий организация управления, как ни странно, не улучшалась, а ухудшалась. В Крыму было два крупных штаба - собственно штаб армии (Симферополь) и штаб 9-го стрелкового корпуса (Воинка). В адрес корпуса писалось много приказов, но практически этот довольно сильный квалифицированный аппарат управления был отстранен от руководства войсками. В самом деле, на третий день боев командарм передал оперативной группе 156-ю дивизию, придал полк 106-й дивизии. Что же осталось в 9-м корпусе? Одна дивизия И. С. Савинова, в районе которой после 17 сентября не было никаких боевых действий. Солидный аппарат управления стал руководить одной дивизией на спокойном участке обороны, а рядом маломощная оперативная группа буквально задыхалась под тяжестью свалившихся на нее задач...

Вот таким образом случилось, что мне пришлось принять непосредственное участие в оборонительных боях на Перекопских позициях, а затем на Ишуньских и Чатырлыке. Прежде чем рассказать об этих боях и людях, вынесших на своих плечах их кровавое бремя, рассмотрим события 17 - 18 сентября в районе Сальково и Арабатской стрелки. Оборону здесь держала, как я уже говорил, 276-я стрелковая дивизия, сформированная в Чернигове уже после начала войны; больше половины бойцов в ней в возрасте за тридцать лет, не обученных как следует ведению боя. Как-то раз генерал И. С. Савинов откровенно сказал мне, что порой просто теряется из-за того, что люди еще не умеют по-настоящему с винтовкой обращаться, а большинство командиров - из запаса, без опыта командования. Помочь ему было невозможно, в это время в командирских кадрах до крайности нуждалась осажденная Одесса, и управление 51-й армии, отрывая от себя, посылало их туда. Самого комдива я знал как высококвалифицированного штабного работника. Позже, в ноябре и декабре 1941 года, на Тамани, когда я принял командование 51-й армией, генерал И. С. Савинов служил у нас заместителем начальника армейского штаба, а после гибели начальника штаба армии генерал-майора Гаврилы Даниловича Шишенина возглавил штаб, прекрасно работал при подготовке десантной операции. Это был очень опытный штабной работник, но командовать дивизией ему, видимо, было тяжело.

Выведенная в район обороны с крайним опозданием, дивизия не успела освоить его. Мы потеряли Сальково. Не состоялся и тот "контрудар с целью восстановить положение", о котором говорил мне командарм.

Работая над крымскими материалами в обнаружив в записной книжке заметку: "Сальково взято. Там А. С. Николаев с корреспондентом, я решил попытать счастья. Константин Михайлович Симонов теперь стал маститым военным романистом, наверняка у него сохранились заметки тех лет. Писатель без дневника все равно, что генерал без резерва. Таким образом, я и обратился к товарищу Симонову за резервами, и он был так любезен, что не отказал. Прислал мне выдержки из своего крымского дневника. Многое я пережил и передумал над его страницами. В них мне особенно дорого вот что: живой портрет человека, в руках которого тоже в определенной мере находилась тогда судьба Крыма корпусного комиссара Андрея Семеновича Николаева. Ему, как и многим товарищам, испытавшим неожиданное выдвижение в конце тридцатых годов, было трудновато. На Хасане он был комиссаром полка. Теперь - член Военного совета Отдельной армии, действующей на правах фронта. Николаев уезжал в полки, в родную для него стихию боя. И после удара по Сальково туда выехал не командующий армией с оперативной группой офицеров штаба, а член Военного совета.

Константин Симонов пишет, что утром 18 сентября они с Николаевым выехали на Чонгарский полуостров. В штабе дивизии генерал-майор Савинов доложил, что немцы вышли к станции Сальково и заняли ее. Один из наших батальонов оказался отрезанным от своих войск. Вечером предприняли атаку станции, чтобы помочь батальону вырваться из кольца. Далее в дневнике идет описание этого наступления. Николаев возмущался, что совершенно необстрелянных людей посылают в ночной бой. И все же, вскинув на плечо карабин, он пошел в атакующие цепи.

"Трассы пуль шли у людей прямо над головой, сзади гремела артиллерия, впереди все рвалось и ревело. Люди шли, может быть, излишне пригибаясь, но в общем хорошо, почти не залегая.

...Была уже полная тьма. Трудно было разобрать в ней, сколько осталось до Сальково, но, судя по трассам немецких пулеметов, до первых домов станции теперь было не больше трехсот метров. Из этих домов и отовсюду кругом немцы вели сплошной заградительный огонь из пулеметов и автоматов. Вскоре начали бить немецкие минометы. Но они били не по нас, а куда-то дальше, в тыл к нам, левее и правее насыпи. Должно быть, немцы боялись, что мы будем наступать на станцию через какие-то неизвестные им проходы в заграждениях.

По настроению людей кругом нас чувствовалось, что это их первый бой, что люди совсем необстрелянные и, в сущности, не знают, что делать, хотя готовы сделать все, что им прикажут.

Я чувствовал, что Николаев хорошо понимает всю эту обстановку, но почему-то не хочет принимать решений. Как я уже потом понял из его дальнейшего поведения, он считал неправильным самому непосредственно вмешиваться в решения командования при отсутствии абсолютно критической обстановки. Так он считал с точки зрения комиссарских принципов и комиссарской этики, как он их понимал. А по складу своей души, когда было тяжело и когда ему казалось, что бойцам плохо и что они чего-то не понимают и чего-то боятся, то для себя лично он находил простое решение: быть там, где трудно, сидеть вместе с этими бойцами или идти вместе с ними.

Мы присели на корточки у очередных преграждающих дорогу железных рогаток рядом с командиром батальона и командиром роты. Докладывая Николаеву обстановку, командир батальона, по-моему, пребывавший в полнейшей неуверенности насчет того, что происходит и где у него кто находится, однако с аффектацией, отчеканивая каждое слово, говорил, что вот сейчас такая-то рота его повернет туда-то, такой-то взвод развернется там-то, тот-то будет обходить слева, тот-то - справа и так далее и тому подобное, хотя было совершенно ясно, что в такой момент все эти заранее расписанные обходы и маневры могут окончиться только тем, что свои перестреляют своих, не нанеся ущерба немцам".

Николаев все-таки добился отмены приказа о наступлении. Он вернулся в штаб дивизии и спросил у И. С. Савинова, как обстоят дела на Арабатской стрелке. Тот сказал, что недавно ходили слухи, что там якобы переправились немцы. Туда была направлена рота бойцов. Николаев и Симонов пошли с ней.

Константин Михайлович подробно описывает, как прибывшие на ровную песчаную косу бойцы продвигались по направлению к Геническу. "До передних линий наших окопов оставалось, наверно, километра полтора-два. Едва мы двинулись, как немцы сразу открыли по Арабатской стрелке минометный огонь. Это так внезапно нарушило странную тишину этого утра, к которой мы уже привыкли, что мы бросились на землю не только от чувства самосохранения, но и от неожиданности.

...Рота была первый раз в бою, под огнем, и все больше бойцов ложились и дальше двигались только ползком или просто лежали, не вставая, прижавшись лицом к земле. Мне было так страшно, что, может быть, и я поступил бы так же, если бы не Николаев. Первый раз он бросился от неожиданности на землю так же, как и все мы, но теперь безостановочно шел, не пригибаясь, даже при сравнительно близких разрывах. Шел с таким видом, такой походкой, что казалось, идти вот так же, как он, - это единственное, что возможно сейчас делать. Он шел зигзагами вдоль цепи, то влево, то вправо, мимо упавших и прижавшихся к земле людей. Он неторопливо нагибался, толкал бойца в плечо и говорил:

- Землячок, а землячок! Землячок! - и толкал сильнее.

Тот поднимал голову.

- Чего лежишь? - говорил Николаев. - Убьют.

- Ну что ж - убьют. На то и война. А ты думал, стрелять не будут, а? Вставай, вставай.

- Убьют.

- Вот я стою, ну и ты встань, не убьют. А лежать будешь, скорее убьют: на ходу-то труднее в нас попасть.