Страница 26 из 33
— Никогда я о тебе не забуду! — возражала я. — Мы с тобой никогда уже не расстанемся, мы всегда будем дружить, ездить друг к другу, звонить. Я же по тебе все время скучаю.
— И я по тебе тоже! — Смоляк выпил еще водки и полноценно, как старая толстая баба, получившая похоронку, зарыдал.
— Да что ж такое! — в сердцах воскликнула я.
— Все, все! — Смоляк яростно тер глаза кулаками. — Я больше не буду плакать. Что ты там рассказывала про Египет? Вот, я поеду в Египет, и пусть меня там ебут арабы. Как ты думаешь, они будут меня ебать?
— Не знаю… — протянула я с сомнением.
— Ну, ничего! Даже когда арабы отвернутся от Павла Смоляка и скажут: убирайся на хуй, свинья раздолбанная, даже тогда у меня останется надежда. Я вернусь в туалет, я так решил. Завтра пойду и куплю билет до Питера, меня в этом проклятом городе уже ничего не держит.
В таком духе мы беседовали еще четверть часа, пока Смоляк не заснул за столом. Я убрала водку и открыла на кухне форточку. А потом пошла спать. Что касается Смоляка, то он просыпался несколько раз за ночь, заново нажирался и звонил то Ване с рыданиями, то Лаврентию с угрозами. Под утро он переполз ко мне и, дыша затхлой сладковатой смесью водки и кока-колы, начал исповедоваться.
— Саш, ты спишь? — спросил Смоляк, усаживаясь рядом со мной на кровать.
— Нет, благодаря тебе, — ответила я, зевая.
— Я чувствую, еще немного, и я сойду с ума, — серьезно сказал Смоляк. — Меня что-то пожирает изнутри. Мне все время снится, как на меня падает огромная плита и давит меня. Я лежу под ней и не могу пошевелиться.
— Это любовь, Смоляк. Так надо было бы сказать, если бы мы не жили своей сраной жизнью, а играли в романтической комедии. Ну или в мелодраме.
— И что мне делать? — Смоляк тупо на меня уставился.
Все говорило о том, что с минуты на минуту он опять начнет плакать. Меня это почему-то ужасно разъярило.
— Да откуда я знаю?! — закричала я. — Как ты можешь спрашивать об этом у меня? У меня?! Посмотри на меня! Ты же не станешь спрашивать у пьяного бомжа на вокзале, как тебе разбогатеть и править миром, почему ты спрашиваешь у меня совета, что делать с любовью? Я — больной и глубоко несчастный человек, на меня западают одни стареющие извращенцы, и так было всегда, я никогда не могла построить отношения ни с одним мужчиной, и, видимо, никогда не смогу. Какую жизненную мудрость ты хочешь от меня услышать? Меня никто никогда не любил, меня только имели и трахали, и я совершенно не представляю, что с этим делать дальше… В моей жизни, судя по всему, был и есть только один мужчина. Его зовут Алексей Николаевич, хотя я не знаю, жив ли он вообще. Дня не проходит, чтобы я его не вспомнила… Иногда я ползу в пробке и вспоминаю его в таких подробностях, как будто все это было вчера. И как он выглядел, и какой у него был свитер, и как пах его одеколон… И ты не представляешь, в такие моменты мне так хочется его найти, посмотреть на него… Я даже подумывала, не воспользоваться ли мне «Одноклассниками». Если сейчас он на свободе, то вряд ли пренебрег этим замечательным сайтом съема. И чем дольше я о нем думаю, Паша, тем больше мне кажется, что я просто спятила, реально спятила.
— Первая любовь? — по щекам Смоляка потекли слезы.
Я тоже расплакалась. Мы обнялись и рыдали в кровати в пять утра. Так продолжалось минут десять, а потом я сказала:
— Принеси сюда водку, я, пожалуй, тоже нажрусь.
В 18.13 я вынимаю из ушей наушники, чтобы слышать, что происходит. Глаша Пастухова встает из-за своего стола со словами: «Я бы, может, и поработала еще, но… не могу!» — и начинает променад по open space. Вечерами у нас воцаряется напряженная, но вполне целомудренная атмосфера. В течение дня ты выслушиваешь такой шквал сексуальных намеков, что просто перестаешь на них реагировать. Становишься настоящим мастером словесной игры, этакого бессмысленного, но забавного пинг-понга, мгновенно переводящего любое общение на секс. Вот как сейчас, например.
Левин, потягиваясь, берет из лежащей на его столе пачки сигарету и провозглашает:
— Пойду я покурю.
— Женя, — говорю я, — возьми меня!
— Взять тебя? — с нажимом на первое слово переспрашивает Левин.
— Курить, Женя!
После перекура с Левиным я возвращаюсь на свое место и обнаруживаю там Глашу с массажной щеткой в руках.
— Не надо смотреть с таким страхом на это… — Глаша угрожающе замахивается щеткой. — Живержеева, я решила заплести тебе косички!
— Ура! — Я с готовностью сажусь в кресло и распускаю волосы.
Глаша принимается их тщательно расчесывать, она у нас настоящий мастер косичек. Может заплести и корону, и колосок, и вообще все что угодно.
— А потом мне! Можно, да? — просит Анька.
— Можно, — благосклонно говорит Глаша и начинает заплетать мои волосы.
Заслышав будуарные разговоры, из-за стенки выходит Самолетов.
— Что тут у нас? — интересуется он, глядя на меня с каким-то опасливым восхищением. — Косички?
— Вообще-то мы с тобой не разговариваем, — отвечает Глаша, — но если ты хочешь хоть чуть-чуть загладить свою вину, сходи к Даше и попроси у нее резинки от денег. Мне нужны резинки.
— Резинки? — вступает Левин. — У меня, кажется, есть.
Дима с выражением кристального недоумения на лице идет к Суховей за резинками. Через минуту он возвращается, аккуратно кладет рядом с клавиатурой целый моток и осторожно спрашивает, снова глядя на меня:
— А почему вы со мной не разговариваете?
— Он еще спрашивает! — Глаша закончила одну косичку и принялась за вторую. — Сиди ровно! — прикрикнула она на меня.
— Саш…
— А что ты нас разогнал? — говорю я. — Еще таким тоном! «Девушки, у меня много работы! Устройтесь санитарками в психушку!»
— Но… — Самолетов покраснел, как будто признавался в чем-то неприличном. — У меня и правда много работы было… Ну, прости меня…
— Прости-те, — поправляет Глаша. — Такое ощущение, что, кроме Живержеевой, здесь никого нет.
— Дима! — снова подает голос Левин. — Не связывайся с Живержеевой! Она тебя погубит!
Все смеются. Я нахожу в себе силы для достойного ответа Левину.
— Дима, — говорю я, — не слушай Женю, он просто ревнует.
— Еще как ревнует! — не отрываясь от телефонного разговора с Ижевском, вставляет Лиза Морозова.
— Да, Дим, — Глаша кокетливо осматривает наведенную на моей голове красоту, — когда ты в отпуске был, он отсюда просто не вылезал. Люба с Анькой уже не знали, как его отогнать.
— Вот… — Дима грустно разводит руками. — Еще друг называется…
— Дружба дружбой, — смеется Левин, — а Живержеева врозь. Тем более, Дим, давай смотреть правде в лицо: мы с ней люди образованные, книжки читали, а ты… О чем ты с ней говорить-то будешь?
— А вы не подеретесь? — с интересом спрашивает Аня.
— А зачем мне с ней говорить? — Самолетов присел на краешек моего стола, видимо, чтобы лучше видеть Женю. — И так справлюсь.
— Ну, Бог тебе в помощь, Дима, — Левин пораженно разводит руками, — справиться с Живержеевой…
Я закрываю почту и перевожу компьютер в режим сна.
— Спасибо мальчикам за представление, а девочкам за красоту, — говорю я, бросаю мобильный в сумку и встаю из-за стола. — Я, пожалуй, пошла.
Я выхожу из офиса и иду к машине. Нахожу в сумке ключи, нажимаю на брелок сигнализации, и мой автомобиль мигает, приветствуя хозяйку.
— Привет, дорогой, — говорю я, вставляя ключ в зажигание, — как ты? Все хорошо?
Не скрою, я частенько разговариваю с машиной, но мне кажется, мой случай все равно не такой тяжелый, как у Любы, которая общается со своей сумкой. Я выезжаю на Третье кольцо, которое в этот тревожный для Москвы час удивительно свободно. Небольшой затор случился только после съезда на Большую Филевскую улицу, там была авария. Я позвонила Смоляку.
— Привет, моя хорошая! — отозвался он после третьего гудка.
— Привет! — сказала я. — Как ты поживаешь?