Страница 20 из 33
— Чего-то?.. Ты вообще ничего не знаешь, тотально ничего не знаешь.
— И что теперь?
— Да ничего, — он пожимал плечами и тут же щелкал меня по лопаткам, — ну, не сутулься, Саша, ты же красивая девица, чего ты согнулась, как вязальный крючок?
— На себя посмотри.
— Что ты сказала? — он даже наклонялся ко мне, чтобы лучше расслышать.
— Ничего.
— Нет, ты произнесла какую-то фразу. Пэтэушницы советского времени. Повтори, пожалуйста.
— Я сказала: на себя посмотри. Тебе по буквам?
Он внимательно смотрел на меня, слегка прикусив нижнюю губу.
— Нет, — говорил он наконец, — не надо, хватит уже с меня на сегодня.
И я взрывалась.
— Ты сам меня доводишь! — кричала я, вцепившись ему в рукав. — Если у тебя плохое настроение, я не обязана все это слушать! Ну, если я такая дебилка, то не встречайся со мной, пошли меня на хуй! Чего ты стоишь, скажи еще, что я — истеричка!
— Это правда.
— Знаешь еще что — правда?
Он молчал несколько секунд. Потом отворачивался, искал по карманам сигареты.
Я давилась слезами, тоже от него отворачивалась. Он замечал, что перегнул палку, и пытался меня развернуть. Я вырывалась.
— Извини, — говорил он, — правда, извини.
Я кивала.
Он становился ласковым и спокойным, рассказывал мне интересные истории, шутил. Я слушала его, изредка перебивая какой-нибудь тупостью. Например, если все это происходило за столом, я сворачивала листик салата, потом надкусывала, показывала ему и говорила:
— Смотри, какая у меня розочка получилась.
Он смотрел:
— Хорошая.
У всех есть недостатки, а у него из них можно было высаживать сады. Честно говоря, он был стареющим похотливым ублюдком, но мне было с ним хорошо. Вернее, я просто не могла без него, он был мне нужен. Когда мы сидели у меня дома на кухне, пили вино, я сворачивала розочки из салата, а он читал мне стихи расстрелянного в 1937 году Николая Олейникова, я чувствовала, что абсолютно, бесповоротно счастлива. Я знала, что даже в одной постели, под одним одеялом, тесно соприкасаясь кожей, я все равно никогда не сумею им насытиться. Рядом с ним мне его не хватало. Мы смеялись, он гладил меня по руке, иногда (после мощного скандала) он становился совершенно расслабленным. И я почему-то тоже. Я шла в душ, мы ложились, переплетались, целовались. Мы трахались, шептались, у меня на губах была его слюна, его запах, я лежала с закрытыми глазами. Потому что все, что он делал со мной, казалось прекрасным.
И когда он кончал (я всегда раньше), мы соприкасались мокрыми лицами, я говорила ему заплетающимся языком:
— Гриша, я люблю тебя, никогда, никто меня так…
Он прикрывал мой рот ладонью:
— Я не верю ни единому твоему слову.
Разлука с любимым, конечно же, обостряет любовь к нему. И думаешь только об этом. Странным образом те горячие точки ваших отношений, те «непреодолимые противоречия», из-за которых вы расстались, забываются. Но никуда не исчезают. Стоит только переспать спустя пару месяцев тоски, как вот оно все разом и вылезает. И, как говорится, снова — здорово, что мы будем делать с этим теперь?
Гриша туманно намекнул, что с женой все совсем хреново и он увез от нее свои вещи первой необходимости. Я даже не спросила куда. И к кому. На это не было времени. Мы разбежались, чтобы встретиться завтра в такси, которое помчит нас в аэропорт Шереметьево. Где мы наверняка станем пить пиво в какой-нибудь кафешке, шататься по duty free, целоваться в общем зале ожидания на привинченных к полу креслах и смотреть кино в одних наушниках по моему лэптопу.
— Слушай, Саша, я давно хотел задать этот вопрос, — сказал Гриша, когда я запрыгнула в такси, — а почему ты все время выглядишь и одеваешься как последняя блядь? Ты считаешь, что это делает тебя привлекательнее? — Он отвернулся к окну.
Я была в джинсах, сабо на максимум десятисантиметровом каблуке и в облегающем топе.
Этот момент напомнил мне начало моего жизненного конфликта с мамой. Я могла уступить и не уступить. У меня был выбор.
В моих мозгах, как над дверью операционной в сериале «Скорая помощь», пульсировала огромная красная лампа. Я не видела, что на ней написано, но я четко знала, что я ни в чем перед ним не виновата. Видимо, так устроен этот мир, что любое перерождение начинается со слов: «С меня хватит!» — и не думаю, что у Иисуса Христа была другая мотивация.
— Чего молчишь? — Гриша ко мне повернулся. — Или, может, ты хочешь сказать, что ты для меня небезопасна?
Я по-прежнему молчала. Таксист тактично перевел радио с новостей на песню о любви.
— Я могу сказать тебе только одно, — сказала я спустя несколько минут, — я не позволю тебе надо мной издеваться и ставить под сомнение меня как женщину. Я понимаю, что это тебя больше всего бесит, но больше никогда в этой жизни ты мне не скажешь, что после тридцати у меня отвиснут сиськи, что во Франции в пип-шоу есть услуга «побрейте свой лобок», что я ни на что не гожусь в постели и что я для тебя небезопасна.
Он хмыкнул.
— Интересно, какого хуя я еду с тобой в Египет?
Я пожала плечами.
В Шереметьево мы прибыли под конец регистрации на рейс в Хургаду. Общая нервозность пассажиров этого рейса как-то смирила нас друг с другом, и после прохождения паспортного контроля Гриша пригласил меня в ресторан, где мы довольно быстро напились виски, смешанным с кофе. Курить разрешалось только в особых зонах, и мы бегали туда по очереди, чтобы не тащить все пакеты из duty free. Перед самой посадкой, когда мы все же выбрались из кафе, он сказал:
— Ты не понимаешь, но я очень тебя ревную.
— Это повод меня унижать? — ловко отбила мяч я.
— Нет.
Он стоял передо мной, в обеих руках у него были пакеты с алкоголем, с духами, которые я набрала, и сигаретами. Ему должно было исполниться пятьдесят два, и он смотрел на меня как маленький мальчик. Исподлобья и с недоверием. Мальчики всегда так просят прощения. Даже если не у мамы.
— Я люблю тебя, дурак, — сказала я.
Он отвел глаза.
Хургада встретила нас гортанной молитвой, передаваемой по радио. Никто, правда, не падал на колени и не молился. Нас с Гришей посадили на такси, отвезли в отель, нацепили нам на правые руки браслеты, которые означают, что все еще неделю включено, после чего мы зашли в свой номер, и он заснул, пока я мылась. Еще бы, ему не надо смывать косметику и выпрямлять волосы.
Среди ночи (мой мобильный заряжался на столике перед зеркалом, и я не могла понять, во сколько это случилось) он придвинулся ко мне. Его член был влажным и твердым, он старался втиснуться между моих ляжек. Я впустила его, я почувствовала, как Гриша пальцами правой руки чуть раздвигает кожу в моей промежности, и поняла по его вздоху, что внутри меня горячо, еще как горячо.
Утром мы поели яичницу, тосты с ветчиной и с сыром, выпили по чашечке кофе с молоком, после чего Григорий Иванович сказал:
— Быстро в номер. Я тебя хочу.
Мы трахнулись и потом полтора часа спали.
Я проснулась раньше и, не желая его будить, отправилась на море.
Искупавшись и часик позагорав, я вернулась в номер, но Гриша там отсутствовал. Я долго обследовала лежаки вокруг бассейнов, пока не нашла его в баре. Причем он был прилично пьян и сразу мне сказал:
— Не подходи ко мне!
— В чем дело? — Я подошла и положила руку ему на плечо. Он относился к тому типу мужчин, что краснеют от солнца и уже никогда не приобретают нормального загара. До самого конца отдыха они ходят со своими красными рожами и красными плечами, через день валяясь в номерах, обмазанные кефиром, и хочется воскликнуть: «А какого хуя вы приехали в Египет?!!»
— Саш, — сказал он, скидывая мою руку, — ты хочешь поблядствовать? Ты же за этим сюда приехала? Только непонятно, зачем потащила меня. На тебя все пялятся! Хули ты оделась в эти шорты? И ты начинаешь себе жопу и ляжки намазывать маслом специально, чтобы все эти арабы на тебя пялились?